На пороге Белых Врат

— Тот, которого больше нет на свете. Кем он был?

— Столяром. Но делал справные пики. Какая вам разница, мастер?! Я не хочу об этом вспоминать.

— Не хочешь. Однако будешь. Но мне можешь не рассказывать… Орикан, значит. Значит, после ты ехал через Виншу. И как тебе знаменитые зеленые хоромы?

— Столько камня в пустую перевели, на три квартала бы хватило. Зря только крюк делал. Этот урод меня потом чуть не…. — Мартис с опаской оглянулся на то, что называл «Оглоблей», и тут же, вцепившись в перила, снова уставился на горизонт.

— Зря, говоришь, камень перевели… Молод ты пока врать, головастик. Бока в толпе крепко намяли, пока глазел?

— Намяли. Чуть кошель не срезали, — помедлив, буркнул Мартис. — Вам серебра моего, что ли, жалко? Тогда отсыпьте горсточку — век благодарен буду.

— После Орикана серебра у тебя в кошеле не было: готов поспорить, ты его вытряхнул там до последней монеты. А потом расстался и с тем, что было припрятано в одежде. — Суахим указал на аккуратно зашитый нитками в тон, едва приметный разрез на брючине: сам бы головастик ни за что так ловко не управился бы с иголкой. — Горячая, небось, попалась девица, а? Фигуристая, рукастая, жаль только — воровка…

— Да вам-то какое дело?! — Щеки Мартиса заалели.

— Помню, когда я впервые оказался у зеленых хором, приятелям пришлось волочь меня до гостиницы на плечах. Я перед тем как раз решил промочить горло — да так обалдел, что хлебал, пока не выхлебал весь бурдюк.

— Да? Сочувствую вашим приятелям. Но я все равно не понимаю, — ворчливо сказал Мартис. — К чему это вы вспомнили?

«К тому, что я и сейчас не отказался бы от пары глотков», — Суахим подавил новый приступ раздражения. Трижды он пытался зайти в каюту, чтобы снять маску и глотнуть вина, но трижды головастик Мартис, боясь остаться один рядом с немертвыми, увязывался следом. А снимать маску при нем до поры, до времени не хотелось — в его глубоко посаженных глазах и так плескалось отвратительно много сочувствия; проще уж было перетерпеть жажду. В сравнении с неведением, которое приходилось терпеть последние дни, это была не заслуживающая внимания малость, но и она могла стать той каплей в трюме, что пускает судно ко дну…

Суахим на миг прикрыл глаза. Чем меньше оставалось ждать, тем тяжелее давалось ожидание, и он много раз отступился бы уже от глупого маскарада, если бы не огонек стыда и страха внутри, сковывающий волю. Мартис Бран топтался рядом, требуя ответов, и если и было что-то подходящее моменту в его навязчивых расспросах, так это то, что они не давали задуматься о том, о чем задумываться совсем не хотелось…

— Ты проехал через три государства. Встретил по пути стольких людей, сколько не наберется во всем твоем родном городишке, — неторопливо заговорил Суахим, стараясь придать голосу, искаженному болезнью и огрубевшему за годы, проведенные на воде, всю теплоту и мягкость, на какую только был способен. — Ты видел чудеса и беды, пересек великую реку, добрался до Белой бухты. И все еще спрашиваешь меня, зачем Алга велела тебе доставить сюда ее прах?

— Я не понимаю…

— Ты не понимаешь, а я не могу знать наверняка. Но, думаю, Алга хотела, чтоб ты получше узнал жизнь. Чтобы лучше разглядел сушу, увидел море.

— Море, да?! И, непременно, весь тот мусор, что плещется в этой огромной луже?

— От которой ты час не мог оторвать взгляда, когда я вчера привез тебя на Лисий мыс.

— Я… я тогда всего лишь задумался, — буркнул Мартис, но уже безо всякой уверенности в голосе. — Так вы говорите… За этим?

— Верно, головастик. Именно за этим.

«И еще кое за чем — но это ты поймешь позже». — Суахим поправил маску. В синих сумерках вырисовывались очертания Врат. — «Если поймешь. А не поймешь — так тоже неплохо…».

— Я подумаю над вашими словами, мастер, — буркнул Мартис. Размышлять над чем-либо было определенно не самым любимым его занятием.

— Подумай. А пока оглядись.

Из сумеречной дымки с обеих сторон «Трепета» выступали серо-белые исполины скал. Будто рама вокруг картины, будто железный обод вокруг стакана, будто гигантские пенистые буруны над волнами — любое сравнение было верным и неверным одновременно. Таковы были скалы Белых Врат, за которыми открывалась свинцово-серая, вечно подвижная, равнина Хладова моря.

«Белые Врата». Рукотворные или нет — знала, может быть, только Алга Мараин; если и знала, то молчала.

Суахим постоял с минуту, вглядываясь в скалы — терпение, Страж, терпение! — и лишь после того забрал у онемевшего Мартиса сверток с урной и отдал матросу, спешащему к носовой пушке. На море опускалась ночь; в темнеющем небе зажигались первые звезды.

— Ломкий, небось, камень… Только на поглядеть и годен, — ворчливо сказал Мартис, рассматривая Врата — будто сам, еще минуту назад, не любовался ими в немом восхищении.

— Редкий пловец доплывет до этих скал, — думая о своем, заметил Суахим, и с удивлением заметил, как в глазах Мартиса мелькнул азартный огонек. Головостик, вопреки прозвищу, вряд ли хорошо умел держаться на воде, и Врата были ему совершенно без надобности — но, по-видимому, всякий вызов казался ему привлекательным.