На привязи (СИ)

Марик ведь в чем-то прав. Он тоже был ребенком, когда над ним другие издевались, и что бы он ни говорил, чему бы Альянс его ни выучил, он все еще ощеривается, когда возникает хоть малейшая угроза его достоинству. Это комплекс жертвы, который он так и не изжил. И пусть Антон самолично ему ни разу не ткнул кулаком под ребра, он ничего не сделал, чтобы осадить других мальчишек. В отличие от Лайлы, которая всегда кричала, чтобы они прекратили, и звала учителей. Разве что они обычно опаздывали. Приходили, когда Марик уже лежал, скорчившись в позе эмбриона, и, стиснув зубы, беззвучно ронял слезы. Его били крепко, в полную силу. Он защищался, как мог, защищал голову и лицо, и, видимо, мальчишки решили, что как раз в лицо бить не будут. Синяки на теле — не повод, чтобы вызывать полицию. А вот сотрясение, перелом носа, выбитый глаз — за такое можно по малолетству схлопотать срок, это сразу заметно и родителям, и учителям. Антон покосился на Марика, умиротворенно смотревшего в окно. Хорошо, что его профиль остался таким классическим, не испорченным. Как он вынес подготовку к службе в Альянсе и не испортил мордашку? Все так же ею дорожил, как и в школе…

— А у меня родители умерли, — признался Антон. — В том же теракте, что и твой отец. Врачи сказали, что они погибли в один миг, не мучились. Но я поднял кое-какие отчеты и понял, что отец в агонии бился полчаса, пока его пытались спасти. Но не смогли. Там столько ожогов было, Марик…

Марик отвлекся от созерцания пролетающего мимо пейзажа, слившегося в голубую ленту, и внимательно посмотрел на него.

— И к кому же ты домой едешь? — негромко спросил он.

Антон пожал плечами.

— Привычка.

Марик кивнул. Его вдруг прорвало:

— Клянусь, я однажды вернусь в армию, чтобы сжечь всех, кто не согласен с нами. Не космополит — сдохни, не поддерживаешь идею мира — не заслуживаешь жить в мире! Саботируешь программы полетов в другие системы — высаживайся в открытом космосе без скафандра… Я ведь видел их, Антон, я каждого отщепенца видел, которые пытаются наш мир расколоть. Они не поняли, что мы чуть друг друга не поубивали, пока шли к союзу Пространства. Они своих граждан не выпускают из стран, потому что боятся, что те слишком счастливыми станут вдалеке от родины, — он скривился. — Иногда я благодарен Альянсу за мой опыт в чужих странах. Там, где космополит — это худшее ругательство.

Кожа у него была такая белая, фарфоровая, что краснела мгновенно, стоило Марику только ощутить яркую эмоцию; и сейчас щеки у него горели, горели и глаза, и был в них не гнев, не ненависть, но жажда отстоять свою точку зрения. Антон чувствовал, как болит у Марика сердце за Пространство, за их мир, в который вторгаются, обходя все системы безопасности. Убийцы, животные… Он чувствовал то же самое, когда узнал о гибели родителей, и даже хотел записаться в срочную армию, пока не понял, что им руководит примитивная ярость, доисторическая ненависть. Тогда остановился и позволил себе горевать о потере.

Марик, словно прочитав что-то по его лицу, тихо и спокойно добавил:

— Они получили по заслугам, дорогой. Их пачками ловят и убирают. Они исчезнут с Земли, и Пространство раскинется на всю планету.

Странно, но на этот раз его «дорогой» ничуть не задело. Впервые это было сказано добрым тоном — а может, Антон просто перестал выискивать, как Марик пытается его уязвить.

*

Электра выбросила их в центре города и помчалась на запредельной скорости дальше. Антон, махнув рукой с нарочитым весельем, быстрым шагом пошел в сторону экспресса до кладбища. Марик проводил взглядом его высокую, плечистую фигуру. Темная толстовка мелькала в толпе, капюшон подпрыгивал на спине. Солнце пробивалось сквозь облака, и кончики волос Антона горели раскаленной медью. Сердце сжалось от нежности, и Марик неосознанно сделал шаг следом за Антоном, но остановился. Хотелось предложить свою компанию, пока он, неприкаянный, будет бродить среди урн и памятников, но Марик запретил себе даже думать об этом. Он обязательно облажается и сморозит что-нибудь обидное. Он в этом мастер. Даже Олли, самый дружелюбный человек в мире, пару раз замыкался и играл в молчанку, когда Марик ненароком задевал его за живое. А Антон — клубок противоречий, сложной, дурацкой этической системы и ясной силы, и подавно возненавидит его.

Марик отвернулся и сел на другой экспресс — ведущий на край города, к пасторальному, непривычно тихому пейзажу.