На распутье средневековья: языческие традиции в русском простонародном быту (конец XV-XVI вв.)

Подобному восприятию способствует использование терминов в древних текстах. Так, например, понятия волхв и кудесник оказываются равнозначными в рассказе Повести временных лет о смерти Олега под 912 г.[994] А в «Повести о Стефане Пермском» (список XVI в.) есть глава о прении преподобного с волхвом, охарактеризованным следующим образом: «…некто влъхв, чародеевый старець лукавый и мечетник, нарочит кудесник, влъхвом начальник, обавником старейшина, отравником больший»[995]. Ту же нерасчлененность восприятия демонстрируют и современные записи этнографов из Новгородской губернии, где ведьмы характеризуются как сильные колдовки, причем отмечается, что «колдунами под старость становятся, когда им срок творить приходит»[996].

Вместе с тем между перечисленными в Повести и других памятниках эпитетами существуют даже этимологические отличия, не говоря уже о смысловых. Не углубляясь в лингвистические изыскания, обратим внимание лишь на наиболее очевидное значение интересующих нас слов в рассматриваемый период по отношению к разным группам порицаемых церковью носителей сакральных знаний.

Проще всего обстоит дело с собирателями кореньев и зелейниками, роль которых на протяжении веков не менялась и состояла в изготовлении целебных, приворотных и т. п. средств — «зелий», из всего, что дарила природа, но в основном из растений. Домострой даже употребляет выражение «зелейники с кореньем»[997]. Не случайно В.И. Даль определил зелейника как лекаря, пользующего травами и кореньями[998], хотя зелья применялись отнюдь не только для врачебных целей, как было показано в первой главе нашей работы.

Зелейничество со времен Владимира Святого относилось к числу отвергаемых церковью деяний, и в середине XVI в. запрет на него, подтвержденный 63-й главой Стоглава, воспроизводился в наказных списках священникам[999]. Такая суровость объясняется не только несовместимостью травного лечения с христианской идеей Божьего всеведения и всевластия, но и с тем, что заготовка зелий сопровождалась манипуляциями колдовского характера. В 1505 г. «смертные травы» и «корения на потворение и на безумие мужем» псковские «обавницы, мужи и жены чаровницы» собирали по болотам, дубравам и дорогам в ночь на Ивана Купалу[1000], когда травы набирали наибольшую силу, причем, по утверждению этнографа начала XX в. С.В. Максимова, существовавшие и в его время «лихие» мужики и бабы снимали с себя рубахи и оставались обнаженными до самой утренней зари[1001].

Сила добытых таким способом кореньев увеличивалась за счет произносившегося над ними заговора, на что обратили внимание составители Словаря русского языка, отметившие, что зелейники лечили именно наговоренными травами[1002]. Знание зелейниками волшебных заговоров следует и из того, что игумен Памфил назвал собирателей кореньев «обавниками», что, согласно словарям, означает людей, умеющих заклинать, завладевать чужими умом и волей посредством слова, усваивавшегося клиентом вместе с зельем[1003]. Правда, 93-я глава соборных постановлений 1551 г. дает основания для другого толкования обавника/обаяника, сообщая, что иначе он «глаголется облаки гонящей»[1004], т. е. имеющий власть над тучами, вероятно, посредством все того же заклятия. Быть может, под обавниками шире подразумевались те, кто властвовал над природными стихиями как таковыми и мог проявить их внутреннюю суть с помощью заповедного слова.

Поскольку заговор был направлен на изменение свойств вещества и того, кто его употребит, вполне логично именование обладавших тайными знаниями зелейников «чаровницами», т. е. способными преобразовать окружающий мир посредством магических действий. Следовательно, зелейники по праву занимали в церковных перечнях место рядом с чародеями, которые отличались от первых тем, что могли колдовать без помощи зелий, например, только словом, использовавшимся, среди прочего, и для врачебной практики. Так, в записках княжны Одоевской рассказывается, как ее отчаявшаяся родственница призывала к заболевшей девушке священника, а «во иный день призывахуся ведуны и бабы шепты и заговоры… творяще и не бе помогая»[1005].

У христианских учителей бессмысленность подобных шепт и заговоров сомнений не вызывала, поскольку, согласно христианским догматам, болезнь является наказанием от бога за людские грехи и, следовательно, избавиться от нее можно только путем покаяния. «А мы ныня хотя мало поболим или жена или детя, то оставльше Бога, врача душам и телом, ищем проклятых баб-чародеиц, наузов и слов прелестных слушаем; глаголют нам навязываючи наузы такую диаволю прелесть, абы чадо беса бесом изгонити… Аже оставльше Бога помощника и Пречистую Его Матерь, Госпожю Богородицю и Честнаго Креста Господня, идем в дно адово с проклятыми бабами»[1006]. Это слово св. Кирилла «о злых и неверных человецех» сохранилось в списках XIV–XVI вв., что говорит о его актуальности для Руси изучаемого периода[1007].