На руинах Константинополя. Хищники и безумцы

Все соображения о том, что возвышение нового Искендера угодно Аллаху и что этому возвышению надо помогать, как будто забылись. Впоследствии Шехабеддин со стыдом вспоминал, что, услышав признание Заганоса, думал лишь о себе. Слова «уйди прочь» уже готовы были прозвучать, но перед мысленным взором Шехабеддина вдруг появилась младшая сестра. Появилась такой, как Шехабеддин её себе представлял.

Она подобно Заганосу упала на колени перед братом, принялась хватать его за руки:

— Нет, брат. Прошу тебя: не прогоняй его, оставь этого безумца мне. Пусть он даёт выход своему безумию со мной, а ты сохранишь друга. С тобой он будет таким же, как прежде. Обещаю!

И Шехабед дин послушал мольбы сестры. Сделав над собой некоторое усилие, он велел Заганосу подняться на ноги.

— Я понимаю тебя, мой друг, — сказал евнух. — Не скрою, что я в большом замешательстве, но это хорошо, что ты открылся мне, сказал правду. Теперь мне понятна твоя настойчивость, с которой ты спрашивал меня, почему я иногда изображаю женщину.

Заганос по-прежнему смотрел на него безумным взглядом, поэтому евнух успокаивающе улыбнулся, а затем усадил друга на мягкое сиденье, тянувшееся вдоль стены, сам уселся рядом и продолжал:

— Если хочешь, то я буду играть с тобой в ту игру, в которую евнухи играют с людьми. Но нужно установить правила. Они очень важны для меня.

— Какие правила? — спросил Заганос.

— Та женщина, которую я показывал тебе, — неторопливо продолжал Шехабеддин, — это не просто женщина. Она моя сестра. Её зовут Ширин. И если ты хочешь, чтобы я играл с тобой, ты должен всё время помнить, что делишь ложе с ней, а не со мной. Если ты во время игры назовёшь моё имя или скажешь «друг мой», моя сестра тут же уйдёт и приду я, и я буду очень недоволен. Если же после игры ты скажешь: «Мой друг, как хорошо мне с тобой было», то я буду неизменно отвечать, что ничего не было. Я понимаю, что тебе нужно привыкнуть и что поначалу ты, возможно, будешь ошибаться, но если я увижу, что ты ошибаешься нарочно, то ещё подумаю, следует ли мне в следующий раз допускать тебя к моей сестре.

Заганос согласился соблюдать правила, но с тех пор Шехабеддин не очень любил, когда друг говорил о том, что хорошо бы «вспомнить старые времена». Это значило, что безумие возвращается.

Уже гораздо позже, случайно, Шехабеддин услышал о поверье, касающемся джиннов: если джинн любит человека, то невольно сводит с ума.

Шехабеддин был потрясён этим открытием. «Так, значит, вот, кто я такой! — подумал он. — Действительно — джинн. Я не зря казался себе джинном ещё в Албании, когда изображал женщину перед моим другом. Уже тогда я стал сводить его с ума и не знал об этом».

Заганос был не виноват, что впал в безумие, поэтому, даже если бы дружба с Шехабеддином не оказалась угодна Аллаху, слова «уйди прочь» всё равно стали бы ошибкой. И Шехабеддин радовался, что не совершил её! Он обрёк бы себя на одиночество. А ради чего? Ради того, чтобы Заганос исцелился поскорее? Но вряд ли следовало считать, что Заганосу жилось бы лучше, если б его прогнали, и он бы вскоре исцелился. Конечно, друг, как и всякий безумец, мучился от своего безумия… но также и наслаждался им. Евнух каждый раз напоминал себе об этом, когда начинал терзаться чувством вины.

«А что если евнух Багой тоже был джинном? — иногда спрашивал себя Шехабеддин. — Возможно, он тоже сводил Искендера Двурогого с ума, сам не желая этого?» Шехабеддин не мог не сравнивать свою судьбу с судьбой Багоя и с каждым годом находил всё больше сходства… хотя находил и различия.

В старых книгах говорилось, что Искендер Двурогий умер довольно рано, а Багой остался его оплакивать. Печальный удел, но Шехабеддин знал, что в этот раз история пойдёт по иному пути, она будет лучше. Багой первым покинет этот мир и, значит, не будет оплакивать Искендра, а наоборот — порадуется его счастью, когда новый Искендер возвысится.

Заганос не хотел этого понять и потому не любил рас-суждений о том, что звезда должна упасть, когда настанет время. Заганос не стремился приблизить своё окончательное возвышение, не стремился стать великим визиром, но Шехабеддин продолжал своё дело, несмотря ни на какие просьбы остановиться.

Из этого вовсе не следовало, что евнух был жесток и за-! ботится только о себе — хотел доиграть шахматную партию во что бы то ни стало, а к чувствам друга оставался безразличен. Вовсе нет! Шехабеддин заботился о друге, однако лишь глупец станет потакать мольбам безумца, когда этого можно избежать.

Заганос вопрошал:

— Что я же буду делать без тебя? Зачем ты хочешь меня покинуть? — но эти вопросы нашёптывало безумие. Шехабеддину не следовало идти у него на поводу.

Евнух был совершенно уверен, что Заганос не станет сильно страдать, когда звезда погаснет, потому что друг постепенно излечится от своего безумия. «Джинн покинет человека, уйдёт и больше никогда не напомнит о себе, поэтому к человеку вернётся ясность ума, — говорил себе Шехабеддин. — Не будет чёрной тоски, не будет непреходящей боли, потому что это стезя безумцев».