На Васильевский остров…

Сэм перезащитился осенью, а на двадцатипятилетии нашего выпуска оплатил школьный спортзал, где мы собирались, – о ресторане больше не могло идти и речи. Обольстительно потасканный, как Михаил Козаков в роли себя самого, только раздобревший, как роскошный латинос-мафиози, Сэм пытался прошибить меня своими успехами: дом в Калифорнии, сын в частном пансионе под Лондоном, но меня это только забавляло: ну-ну, потягаемся – я буду представлять магнитогорскую школу рабочей молодежи, а его сын лондонский пансион… «Но тебя не удивляет, что такие рас…здяи, как я, сделались хозяевами жизни?» – «Раньше были обкомовцы – я их не замечал, теперь стали вы – я вас…» Хозяева жизни не владельцы вещей, а творцы чарующих фантомов, еще не догадался я. Сэм в задумчивую развалочку побрел от брусьев к перекладине в своем бокастом белом костюме божественной сливочности, но на полдороге вдруг резко повернулся и выбросил обличительный красноармейский палец: «Не…зди!»

Но о ком бы я все-таки мог сказать от души: «Да, это успех!»? Пожалуй… Да, только о том, кто сумел сделаться фантомом. Площадь Сахарова, теорема Стаховича существуют – значит Сахаров и Стахович вышли в фантомы. А Гена Алексеев декан, лауреат, кругом молодец, но дотянет ли до фантома – еще надо поглядеть. Вот почему, стало быть, я ощущаю себя неудачником: я уже никогда не стану фантомом.

Я думал об этом с тем строгим спокойствием, с каким опытный врач констатирует смерть девяностолетней бабуси, тридцать лет чахнувшей от неоперабельной опухоли всех долей мозга. Но удушливому сну эта строгость все же не способствовала, и я прибегнул к последнему средству, которое когда-то подбросило бы меня и со смертного одра: я принялся размышлять над так и не разгрызенным мною случаем k = n – 2 из моего дипломного шедёвра. И подействовало: передо мной нарисовались строго улыбающиеся, четко очерченные губы, они сменились губами безразличными, губами причмокивающими, губами кокетливыми, губами аппетитными, и было уже не опасно осознать, что это грезы, – сон все равно уже не выпустит обратно… Но моя дочь, криво морщась, как от папиросного дыма, принялась маленьким острым крючком прокалывать мне ноздрю, а когда я со стоном сумел наконец отвести голову, бросилась бежать с огромными, как ее шаги, ножницами в руках – и я снова оказался в душном мраке.

Перевернул мокрую подушку, влепил себе затрещину мимо комара – теперь все: если сон бросил тебе медяшку, значит, до света больше ничего не получишь. Но я еще пару недель все-таки повалялся (бедному жениться – и ночь коротка, снова некстати вспомнилось бабушки-Фенино присловье), послушал перестук собственного сердца в висках да скуление качелей под окном – развлекалась какая-то парочка, в одиночку человек не станет заниматься таким идиотским делом.

Как любовь.

Я осторожно поднялся и отправился искать передышки в естественном, то есть вымышленном мире.

Если бы меня так не шатало, я бы мог под родной отцовский храп, не открывая глаз, чтобы не отвлекаться обманами душной тьмы (столько раз умильно ночевал «у папы с мамой»), обогнуть стол-книгу, навеки сложивший «лишнее» крыло с незаживающим ожогом давно растаявшего в Лете утюга (одна из подпирающих оставшееся крыло ножек схвачена стальным бандажом, на другую наложена дюралевая шина). Гиперконструктивист, отец убежден, что скрывать ему нечего, – умелый протез красивее естественного члена. Кроме пунктика тайного – исходящая от России опасность для цивилизации, – у отца имеется еще и явный – «мнимые потребности», нацеленные рано или поздно пожрать все мировые ресурсы (впрочем, даже и меня, прекрасно понимающего, что у человека как культурного существа решительно все потребности мнимые, раздражает, когда блоху продают в коробке с детский гробик величиной). В свое время для воспитания студентов в духе экономии и рациональности отец полностью из отбросов соорудил целую квартирную обстановку: платяной шкаф вместо ножки опирался на сломанную мясорубку, в дупле отслужившего телевизора свили гнездо зубные щетки… Это жилище будущего производило столь ошарашивающее впечатление, что начальство попросило отца не опережать свое время на столько тысячелетий. Да и у нас дома еще не окончательно освободившаяся от условностей мама тоже позволила отцу внедрить лишь наименее смелые элементы его замысла. И теперь из вечной черноты комода мне светят лишь фаянсовые изоляторы, заменившие перетертые временем ручки.