На Васильевский остров…

У меня немели и подрагивали руки от разрядов в локтях, а отец – кто бы мог заподозрить подобное цицерон-ство в затюканном барсучке с седеньким тюремным ежиком? – изнемогал от гневного стыда за Россию, опять протянувшую руку какому-то подлому режиму, не то арабскому, не то белорусскому. Что за страсть у евреев служить совестью страны, чье умаление они приняли бы с большим облегчением? Отец уже превратил меня в антисемита, еще одно усилие – и я сделаюсь параноиком.

Если говорить о деле, а не о мастурбациях, отец всегда несомненно принадлежал к тонкому слою наиполезнейших российских граждан. А какой-нибудь Леша – к массе довольно сомнительных. Но для сохранения целого требуются ежедневные бочки Леш, чтобы нейтрализовать струйку яда, источаемую такими, как отец, ибо Леша чтит объединяющий фантом по имени Россия. Так они и будут гасить одной ложью другую, истязая тех, кто хоть сколько-нибудь дорожит фантомом Истина. В эпоху «Трех товарищей», когда я боготворил фантом Наука, я наскакивал на утонченного (дома ходил в галстуке и туфлях) харьковского наставника, считавшегося царем Соломоном отцовского кружка, с требованием объяснить, почему признаком культуры следует считать знание литературы (не сильно-то они ее знали), а не физики. Наставник умудренно отвечал (с Соломоном его роднило лишь то, что он тоже был сын Давида): «Потому что физика – это узкоспециальное, а литература – общечеловеческое». – «Но почему, почему именно литературу объявили общечеловеческим?» Снисходительные взгляды, которыми наставник обменивался с отцом… Но и мне следовало быть более снисходительным: не этим же Спинозам с рабфака было додуматься, что литература создает главное – объединяющие коллективные фантомы.

Я непроницаемо пялюсь в Катькин резиновый коврик, стараясь не видеть седых волос на голубых отцовских икрах, мама, вдвинув подбородок в нос, упорно чистит скалящиеся из бесстыдно розовых, с блестящими проволочками десен зубы, но отец разливается соловьем:

– Я сейчас нашел выписку о походе Едигея на Москву: не было ни малейшего сопротивления, россияне казались стадом овец, терзаемых хищными волками, они падали ниц перед варварами, ожидая решения участи своей, и монголы отсекали им голову или расстреливали их в забаву, иногда один татарин гнал перед собою пленников по сорок. А? Русская храбрость!

Да, деморализация – утрата фантомов – может довести и до такого. А отец подшивал к своему делу «Г-н Барсукер против России» все новые и новые документы: в сегодняшней газете какой-то умник, залетевший сюда не иначе как с Парнаса, написал, что в России много дураков, – как умно, как смело, это же про кого – про саму Россию!.. Отец воздевает к потолку ликующий палец, и наши условности все не позволяют и не позволяют мне упасть перед ним на колени: «Пощади! Ну что я тебе сделал?!.»

Меня трясло, когда я, мотаясь, волок маму на ее бородавчатый щит, меня продолжало трясти, когда я, задыхаясь, сгибал-разгибал ее тяжелую мотающуюся ногу, тряска не унималась, и когда я, упавшим голосом покрикивая, боролся с нею на руках, когда прыгающими руками отирал с ее шеи подтекающий изо рта чай – и во мне все нарастало и твердело: «Да сколько же мне это терпеть?!. Я и сам уже не юноша – вполне созревший претендент на тот свет!.. Мне же нужно и маму подбадривать, а я…» – в виске пульсировали электрические иглы дикобраза, сердце через раз ударяло то в макушке, то в горле…

– Минуточку, – корректно отпросился я у мамы и, позвякивая шпорами на босых пятках, решительно вошел в отцовскую комнату.

Отец обрадованно вскинул на меня половинки орехов от миски с хлебовом, но я не дал себя сбить.

– Милостивый государь! – слогом Андрея Болконского тире Женьки Малинина отчеканил я. – Вам не нравится, когда антисемиты собирают всякие пакости о евреях, игнорируя факты противоположного рода. Но почему же вы позволяете себе делать то же самое по отношению к русским?

– А ты заметил, что я цитирую только то, что русские сами о себе… – с хитринкой начал отец, но я оборвал его («Я не шучу с вами! Извольте молчать!»).

– Да, у русских хватает честности себя изобличать. Но я могу составить такой сборник «Евреи о евреях»… Только я считаю это постыдным делом. Так перестань же и ты меня беспрерывно оскорблять – у меня русская жена, русская мать…

– Но моя жена тоже…

– Со своей женой разбирайся сам, а моя жена русская, и мне глубоко оскорбительно…

– А моя жена – не русская, она… – он, вероятно, хотел закончить торжественным «святая», но я, возвысив голос, чтобы он не сорвался, не позволил отцу впасть в возвышенность, которая сделала бы его окончательно недосягаемым:

– Я не знаю, где ты отыскал жену без национальности, но моя мать – русская!

Отец хотел было окутаться какой-то непроницаемой благородной ложью, но вдруг до него что-то дошло.

– Так ты что, обиделся?.. – он заговорил со мной ласково, как с маленьким ребенком, хлопая розовыми половинками орехов.

– Обиделся – очень слабо сказано. Мне очень больно, когда… – от его мягкости мой голос сразу подло дрогнул.

– Так я больше не буду, ты давно бы сказал!..