На Васильевский остров…

– Да уж сделай милость…

Я уже снова был готов упасть перед ним на колени. Так и положено: он истязал меня годами, а я однажды – ну, несколько резко – попросил его этого не делать, и вот теперь я чувствую себя последней сволочью. И за дело – ибо я, в отличие от него, действовал сознательно. Хотя и не совсем: я не успел сообразить, что, прекратив оплевывать фантом Россия, он будет обречен на молчание, ибо ничто иное ему не интересно.

Зато раскаяние и стыд мигом выжгли тоску. И электрические разряды в локтях перешли в покалывания лишь самых кончиков пальцев.

Я сделался ласков до приторности, сам напросился выпить с ним чаю, искупая свою жестокость его хлюпаньем, и когда я наконец пал на колено перед его грифельными марлевыми трусами, застегивая сандалию, он осторожненько поинтересовался: «Достоевский пишет, что в России сегодня все лгут и даже не боятся, что их разоблачат, – это ведь тоже характеристика России?» Я выпрямился и, помолчав, вздохнул как можно более устало. Но это было слишком тонко для него – он ждал ответа.

– Если все лгут, значит, и он лжет, – наконец ответил я, всем видом и тоном стараясь показать: «Но я же тебя просил…»

– Да, значит, и он лжет! – с благодарностью за неожиданный подарок приподнял он набухшие половинки орехов.

И я понял, что могу себя простить.

…Меня нисколько не смущал раскисший снег под босыми ногами – я опасался лишь ненароком наступить в одну из бесчисленных, всевозможных фасонов и укладок кучек размякшего дерьма, пестреющих под белеными монастырскими воротами, куда мне никак не удавалось проникнуть из-за туристского обычая метить достопримечательности и святыни. Я осторожно переступал между этими россыпями, с тоской вытягивая шею в направлении ворот и понимая, что ступить туда я все равно не решусь. Какая-то неумолимая сила мощно увлекла меня прочь, и я с болью, отозвавшейся во всем теле, осознал трясучий вопрос: «В-вы, н-нав-верно, д-думаете о ч-чем-т-то в-важ-жном?» Лиловая и крупно дрожащая, несмотря на уже начавшую настаиваться жару, юная наркоманка в серо-буро-малиновой (Юлино словцо) тунике по-прежнему сидела рядом и пыталась завязать со мной светский разговор. В такие минуты (дни, годы) любой неожиданный вопрос причиняет мне длительное страдание, словно удар током, но, промычав что-то полуутвердительное, я все-таки помедлил, прежде чем встать, – чтобы она не приняла это на свой счет.

Детская площадка перед нами была все так же вытоптана и вытерта подошвами, и шведская стенка без стены торчала одинокой трубой на пожарище. Стертые до подошвенного состояния половинки шин для верховой езды выглядывали из земли с такой регулярностью, будто здесь похоронили пяток опрокинутых навзничь заезженных автомобилей. Катальная горка-слон покорно положила в тусклый иконостас зубчатых пивных медалек свой серый цементный хобот. Ночные качели едва слышно поскуливали под накалявшимся с каждой минутой утренним ветерком – когда-то одного слова «бриз» было для меня довольно, чтобы преобразить духоту в морскую свежесть… На зеленых и шуршащих, как банные веники, деревьях рваным вороньем, сказочными летучими мышами были развешаны обрывки толя – последствия недавнего ремонта крыш. В Вильнюсе углубившийся в работу кровельщик невнимательно скинул со второго этажа один ржавый лист, потом другой – нас с Катькой обдало ветром, и остановившийся рядом мужичок обратился наверх с интересом настолько искренним: «Ты что там, о…ел?» – что Катька, вообще-то не выносившая мата («Я человек не интеллигентный, прошу при мне не выражаться»), много лет вспоминала его с восторгом. Еще бы двадцать сантиметров, и ее бы убило насмерть, уверяла она, и я каждый раз сомневался: «Жестью то?..» Пока она наконец не додумалась объяснять мой скепсис той универсальной причиной, что я ее не люблю. Зато сейчас она может быть довольна: при одной лишь мысли увидеть на ее лице боль, кровь я съеживаюсь, как забитый сиротка при появлении зверя-отчима с флотским ремнем в тяжелой руке.

Сердце беспорядочно трепыхалось, и я знал, что дома мог бы снова с легкостью впасть в целительный сон, но, увы, я разучился спать, когда по квартире шатаются чужие люди, а сейчас к моей богоданной дочери, возможно, прибавилась еще и кровная: Катька вечно старается залучить «козочку» на ночь – имитировать «как раньше», «вместечки» бедняжка… И внезапно, как от обманувшей ступеньки, новое выпадение в ирреальность: это уже было – но что?.. где?..