На высотах твоих

Иногда молодому скитальцу было трудно угадать, чего хочет от него газетчик. Человек спрашивал о многом, рассчитывая на простые ответы, которые тут же заносились на бумагу, лежавшую перед ним. Анри казалось, что кончик карандаша, торопливо снующий по бумаге, переносит в строчки всю его жизнь, укладывая события прошлого в строгой последовательности. А между тем большая их часть сохранилась у него в памяти в виде бессвязных обрывков, не имеющих никакого порядка. Многие события он вообще затруднялся изложить словами, понятными этому газетчику, а часто не мог вспомнить их так, как они происходили в действительности.

Вот если бы он учился грамоте и умел пользоваться карандашом и бумагой, как этот газетчик и многие другие, тогда бы и он, Анри Дюваль, мог сохранить свои мысли и впечатления о прошлом. И не нужно было бы держать все в памяти, как на полке, из опасения окончательно потерять то, о чем он сейчас тщетно пытался вспомнить.

Мать говорила как-то о том, что надо учиться. Ее саму в детстве научили читать и писать. Но это было давно, и мать умерла раньше, чем для Анри настало время учиться. А потом уже никому не было до него дела.

Он нахмурил свой гладкий лоб, блуждая в закоулках памяти, пытаясь вспомнить, вспомнить, вспомнить...

Сначала был корабль. На этом корабле он родился, о чем он знает со слов матери. Они отплыли из Джибути, Французское Сомали, за день до его рождения, и, вероятно, мать говорила, куда направлялся корабль, только он давно забыл, и если говорила, под каким флагом они плыли, то и это забылось.

Роды были трудными, а на корабле не было врача. Мать совсем ослабла, у нее поднялась температура, и капитан повернул судно назад в Джибути. По прибытии в порт мать и дитя забрали в госпиталь для бедных — у них было мало денег, и тогда, и впоследствии.

Он помнил, что мать была заботливой и ласковой. У него сохранилось впечатление, что она была красавицей, но возможно, это было плодом его фантазии: воспоминания о ее внешности стали смутными, и когда он пытался представить ее себе, то черты материнского лица расплывались в туманной дымке. Несомненно было только то, что она отдавала ему всю свою любовь, ибо это была единственная любовь, которую он испытал в жизни.

Ранние годы сохранились в его памяти как разрозненные отрывки. Он знал, что мать работала, когда представлялась возможность, чтобы прокормить себя и сына. Чем она занималась — он не помнил, хотя одно время считал, что она была танцовщицей. Они часто переезжали с места на место — из Французского Сомали в Эфиопию, где жили сначала в Аддис-Абебе, потом в Массаве. Дважды или трижды они совершали переезды из Джибути в Аддис-Абебу и назад. Сначала они жили, ютясь в нищете, среди своих французских соплеменников, потом, когда совсем обнищали, в туземных кварталах. Когда Анри исполнилось шесть лет, мать умерла.

События, последовавшие за смертью матери, опять смешались в его памяти. Одно время — он не уверен, как долго,— он жил на улице, кормясь подаяниями и ночуя в первых попавшихся дырах и углах. К властям он не обращался, ему даже в голову такое не приходило: для людей, среди которых он жил, полиция была врагом, а не другом.

Потом пожилой сомалиец, проживавший в ветхой лачуге в туземном квартале, приютил его у себя, дав кров на ночь. Оседлое житье продолжалось пять лет, потом старик по неизвестной причине уехал, бросив Анри на произвол судьбы.

А судьба на этот раз привела его из Эфиопии в Британское Сомали, где он пробавлялся случайными заработками. Последующие четыре года он работал то подпаском, то гребцом на лодочной станции, получая жалкую плату, которой едва хватало на кусок хлеба и крышу над головой.

В то время пересекать государственные границы было просто. Через границу переходило множество семей с детьми, так что чиновники на контрольно-пропускных пунктах редко утруждали себя пересчетом детей. Ему ничего не стоило смешаться с группой ребятишек и незаметно проскользнуть мимо охраны. Даже в конце второго десятка лет ему удавалось это благодаря своему малому росту. Однако, когда ему исполнилось двадцать и он кочевал с арабским племенем, присматривая за стадом, его впервые остановили на границе Французского Сомали и вернули назад.

Анри Дювалю открылись две истины: во-первых, пора, когда он мог беспрепятственно пересекать границы с другими детьми, прошла и, во-вторых, Французское Сомали, которое он считал доселе своей родиной, закрыто для него. И если первое открытие не было столь неожиданным, то второе поразило, как внезапный удар.

Так он неизбежно столкнулся с основным принципом современного общества: без документов, без листочков бумаги с печатями, из которых самым важным было свидетельство о рождении, человек ничто, официально он не существует и ему нет места на земле, разделенной границами.

Если люди образованные с трудом мирятся с такими порядками, то что говорить о мальчишке, не получившем никакого образования, прожившем детские годы в уличной грязи как беспризорник и побирушка,— эта истина обрушилась на него действительно как сокрушительный удар.