На закате империи. Книга воспоминаний

Накануне моего отъезда с семьей на юг России, в начале сентября 1918 года, ко мне на квартиру прибежали жена и свояченица Брусилова и со слезами умоляли:

– Вы едете через Киев. Сделайте, что сможете, чтобы освободили Алексея Алексеевича! Там у Скоропадского немцы, они могут нажать на московских большевиков.

В Киеве я обратился к Кистяковскому.

Московский адвокат Игорь Кистяковский весной 1918 года, входя в упомянутую тайную организацию, вербовал туда толстосумов и старших офицеров. Это был ловкач и мастер на все руки. В июле он уже очутился в Киеве, заделался «щирым» и получил ни больше ни меньше как место министра внутренних дел у гетмана.

Кистяковский высокомерно меня выслушал и заявил, что ничего делать для Брусилова не желает.

О Брусилове все забыли. Но вот его имя снова появилось в печати во время польской войны, когда Пилсудский пошел на Киев. Говорят, что Брусилов признал большевистскую власть, был выпущен на свободу; его прежняя популярность была использована Кремлем, и он до конца жизни служил большевикам.

* * *

Мой первый начальник штаба в Люблине, генерал-майор Владимир Георгиевич Леонтьев, был чудный человек, добряк, очень способный, блестяще закончивший академию.

Служба в штабах корпусов в прежней России вообще была очень легкая, не в пример штабам дивизий или округов; мы заняты были лишь на маневрах и в командировках в войсковые части для тактических занятий с офицерами.

Как и в Вильно, из штаба расходились рано, на службу являлись в девять утра.

Леонтьев по вечерам играл обыкновенно в карты, я – в шахматы, у себя на квартире, с хозяином дома паном Под-грабинским, обрусевшим поляком. Играл этот «проше пана» великолепно, но чрезвычайно осторожно и строго.

Леонтьеву очень благоволил Клюев, начальник штаба Варшавского военного округа, и в 1913 году перевел его к себе генерал-квартирмейстером.

В первые же дни войны они оба печально закончили свою карьеру. Генерал Клюев, командуя корпусом у Самсонова, попал в плен, а Леонтьева сделали ответственным за этот разгром и отчислили в резерв.

Самсоновская трагедия общеизвестна. Ставка во главе с великим князем Николаем Николаевичем торопила Жилинского, командующего Северо-Западным фронтом, с наступлением.

Начальником штаба фронта был в это время генерал Орановский, генерал-квартирмейстером – Леонтьев.

Жилинский требовал от Самсонова немедленного перехода в наступление с его пятью корпусами. Самсонов резонно отвечал, что в двух корпусах еще нет обозов, а тяжелая артиллерия еще не подошла. Жилинский, боясь великого князя, ни с какими доводами не желал считаться и упрекнул даже Самсонова в трусости.

– В этом меня еще никто не упрекал, – ответил Самсонов. – Я слагаю с себя ответственность за все, что может произойти, и, исполняя ваш приказ, перехожу границу.

Ставка, конечно, за собой вины не признала. Самсонов застрелился при отступлении. Жилинского отчислили, а заодно с ним и бедного Леонтьева. Оставили одного Орановского, и то временно, дав ему 1-й кавалерийский корпус.

Леонтьев так и не получил больше никакой должности и умер под конец войны в Киеве от порока сердца.

Орановский дальше корпуса не двинулся, хотя это был незаурядный генерал, очень знающий и любимый всеми. Судьба его поистине трагична. Спасаясь от большевиков, он перебрался в Выборг. Но в 1918 году там началось вылавливание русских офицеров, их аресты и избиения. Предупрежденный, Орановский не успел переодеться и в генеральской форме вышел из своей квартиры. Его увидели на мосту, окружили и собирались схватить. Тогда он бросился в воду и поплыл. По нему открыли стрельбу и в конце концов пристрелили[85].

* * *

После отъезда Брусилова к месту нового назначения в Варшаву в командование 14-м корпусом вступил генерал-лейтенант Войшин-Мурдас-Жилинский[86]. Он в течение нескольких лет состоял генерал-квартирмейстером в штабе войск гвардии и Петербургского военного округа у великого князя Владимира Александровича.

Это был добродушнейший человек, мягкий, необычайно вежливый и воспитанный. Большей противоположности между этими двумя лицами, им и Брусиловым, нельзя и придумать. Для каждого у него было любезное слово, и я никогда не видел, чтобы он кого-нибудь разносил или сердился. Но если у Брусилова была военная жилка, то Мурдас-Жилинский при всех своих качествах был просто каптенармус. Никаких тактических учений он не проводил, никаких проверок командирам полков не делал, а посещая войсковые части своего корпуса, прежде всего направлялся в ротные кухни и хлебопекарни.

В хлебопекарнях было настоящее представление. Жилинский брал в руки каравай и внимательно в него внюхивался.

– Разрежь, – приказывал он хлебопеку.

Подносил краюху к свету и тыкал пальцем в мякиш.

– С закалом у тебя, братец, хлеб. Плохо вымесил тесто и поставил в очень горячую печь.

Затем пробовал кусок, жевал и изрекал:

– С кислотцей у тебя хлеб, перестоял на дрожжах, а ты проворонил.

– Так точно, ваше превосходительство, виноват, – отвечал испуганный хлебопек.

– Командир полка, будьте любезны обратить на это внимание.