На закате империи. Книга воспоминаний

У Роде я неоднократно встречал Шаляпина, его дочь Лидию и писателя, графа Алексея Толстого.

У Роде оставались еще небольшие средства, он ликвидировал один за другим свои бриллианты и устраивал великолепные приемы на своей квартире, но уже без Горького.

В 1923 году немцы ввели свою «рентенмарк»[114], и русская эмиграция бросилась бежать из гостеприимного Фатерлянда кто куда мог.

Максим Горький уехал в Россию[115], граф Алексей Толстой – в Париж[116]. Роде тоже очутился в Париже, с женой. Собакой, но без бриллиантов. Здесь он попытался воскресить свою «Виллу Роде», но не преуспел и окончательно обнищал.

Он до конца жизни остался выпивохой, бабником, лишился жены, бросившей его, и в 1929 году умер от апоплексического удара. На панихиде в русской церкви на улице Дарю у гроба собрались его многочисленные друзья, и протоиерей, отец Спасский, в задушевной речи охарактеризовал его как доброго, отзывчивого человека и христианина.

Так вот, этот Роде, когда я приехал в Петербург после сидения в снегах и болотах Августовского леса, увидев меня в живых, потащил в свой ресторан и просил позвать всех, кого я только захочу. Были Мазаев (редактор «Нового времени»), Ренненкампф и сам Роде.

Мы сидели в директорской ложе, ели, пили шампанское, смотрели на сцену, слушали цыганские и русские песни… Ренненкампф сидел грустный, ему, видимо, было не до веселья. Даже лучшие номера кафешантана Роде не могли вывести Ренненкампфа из состояния подавленности, замеченной всеми. Он много пил и, не выдержав, вероятно, под влиянием вина, вдруг начал говорить о том, как с ним несправедливо поступили.

– Меня отстранили от командования армией, совершенно ни за что. Все это происки Сухомлинова. Я просил дать мне любое назначение, готов был принять даже эскадрон, лишь бы не оставаться здесь без всякой пользы, без всякого дела… Мне даже не ответили.

И вдруг, к нашему ужасу, этот сильный, мужественный и храбрый генерал залился горючими слезами. Так закончился наш вечер в кафешантане Роде.

Судьба бедного Павла Карловича Ренненкампфа известна. Во время революции Керенский упрятал его в Петропавловскую крепость, откуда ему все же удалось выбраться до прихода большевиков. При большевиках он скрывался в Таганроге, в доме у знакомых жены, местной уроженки. Генерал никуда не показывался, но большевики пронюхали, куда ходила его жена, носившая ему пищу. Его арестовали и приговорили к расстрелу, обвиняя в усмирении рабочих в Сибири в 1905 году по окончании Русско-японской войны[117].

Отчисление из Генерального штаба

Пробыв около недели в Петербурге, называвшемся теперь почему-то Петроградом, я решил отправиться прямо в Ставку. Чтобы получить новое назначение на фронт.

Главная квартира великого князя Николая Николаевича находилась в начале 1915 года в Барановичах, где на станции стоял поезд, а в нем размещался штаб Верховного главнокомандующего. Его высочество занимал отдельный вагон.

Чувствуя себя героем после недавних боев и избежав плена, я не подозревал, какой сюрприз меня ждет, когда, доложив о себе, собирался войти в штабной вагон.

Первый, кто вышел мне навстречу, был генерал Новиков, уже отстраненный от командования корпусом и состоящий временно при великом князе для поручений.

Увидев меня, он, едва поздоровавшись, сразу заявил:

– Послушай, я решительно ничего не могу для тебя сделать.

Не понимая, в чем дело, отвечаю:

– Да я ничего и не прошу, я приехал узнать о новом назначении.

Мы прошли в столовую; было время завтрака. Меня засыпали вопросами о том, как погиб 20-й корпус.

Но когда я обратился к дежурному генералу с вопросом, куда мне следует ехать и что принять, он, немного смутившись, ответил:

– Это вы узнаете в штабе 10-й армии в Гродно.

Но я узнал раньше, там же в Барановичах, от товарищей по академии.

Оказалось, что рапорт Залесского и заключение Бонч-Бруевича возымели свое действие, и без всякого расследования и объяснения с моей стороны мне предлагалось уйти в запас или принять батальон в пехотном полку с отчислением из Генерального штаба.

Судьба горько посмеялась над Георгиевским кавалером и «гением войны», сражавшимся в смертном бою в лесах Августова.

«Только не в запас», – была первая мысль, когда, подавленный несправедливостью, я покидал Ставку.

Генерал Попов, начальник штаба 10-й армии в Гродно, был поражен, услышав обо всем, что со мной случилось.

– Не огорчайтесь, – утешал меня Попов. – Вы у нас на прекрасном счету. Побудете недолго батальонным командиром и получите полк. У вас большое старшинство в чине полковника.

* * *

Приняв батальон в 345-м Ирбитском полку, занимавшем позицию в том же Августовском лесу у деревни Махарце, я сменил серебряные погоны на золотые армейские и скоро забыл о своем Генеральном штабе.

Мой командир, полковник Никитников, предоставил мне широкую инициативу, поручив командование тремя батальонами, стоявшими на позициях, с приданной артиллерией. Он был очень доволен, что к нему попал помощник, позволивший спокойно сидеть в резерве и играть с адъютантом в преферанс.