На заре

— Ну, одевайся, сейчас за пшеницей поедете.

Григорий встал, зажег лампу.

На крыльце отец сладко зевнул, потянулся и, спускаясь со ступенек, расправил усы. Под навесом растолкал спящих на сене двух батраков-подростков. Запрягли в арбы лошадей. Григорий, покуривая цигарку, направился к подводам. Лошади стояли в упряжи подремывая. Выехали со двора, и арбы затарахтели по улице.

Станица уже не спала. Повсюду горланили петухи, лаяли собаки, ржали лошади. На токах молотилки готовились к пуску.

Восток разгорался багровым румянцем. Тучи медленно плыли над просторной степью, пахнущей медовой росой. В воздухе пели жаворонки, в густых травах свистели перепела, трещали коростели. Где-то далеко, как будто в пустой бочке, раздавались людские голоса.

Лучи восходящего солнца брызнули по золотистой стерне, заиграли разноцветными красками. Все ожило, затрепетало. Повеяло ароматом степных цветов.

Молчуны привезли с коша пшеницу. После завтрака Федот Давидович с работниками снова уехал в степь, а Григорий задержался, чтобы смазать колеса.

Мысль о жене не покидала его. Через полчаса он по дороге на кош заехал к тестю. Привязав лошадей к забору, осторожно открыл калитку. Тесть и теща молотили пшеницу на току. Григорий подошел к ним и, потупив глаза, глухо спросил:

— А где же Галя?

— В хате, — сердито ответила Денисовна.

— Чего она не идет до дому?

— Того, что ты ее бьешь, — сказала Денисовна.

Григорий глядел себе под ноги и машинально стегал кнутом по земле.

— Я больше не буду, — пробормотал он. — Простите меня.

— Ну что ж, — помягчев, проговорила Денисовна. — За прощеную вину и бог не мучит.

Из хаты выбежала Галина, хотела что-то сказать матери, но, увидев мужа, остановилась. В дверях сенец задержалась Соня, посмотрела на зятя исподлобья. Григорий неловко переступил с ноги на ногу, обратился к жене:

— Чего ты сидишь тут?

— А что? — бросила Галина. — С первого дня начал бить. Длиннорукий какой!

— Иди до дому, — попросил ее Григорий. — В другой раз не повторится.

— Худа не делай, а зарок не давай! — наконец отозвался, Калита, сурово хмуря брови. — Вот тебе последний мой наказ. Не смей больше пальцем ее трогать! Мы отдали ее тебе в жены, но не для того, чтобы ты грел кулаки на ее спине. Жена она тебе, так поступай с нею как с женой, но не буянь! Побьешь еще, заберу ее от тебя навсегда. Понял?

Григорий молчал, искоса поглядывая на тестя. Галина стояла без движения, прислонясь к стволу шелковицы.

— Иди, Галя, — сказал отец. — Да ежели только что, сейчас же уходи от него, то и проче.

— Я домой не пойду, — отказалась Галина.

— Ну, поедем на кош за пшеницей, — попросил Григорий.

— Собирайся, дочко, — промолвила мать. — Куда денешься. — Она со слезами обняла ее за плечи и, подойдя к зятю, умоляюще попросила: — Дети мои! Бывайте друг к другу благи.

И Галина уехала с мужем.

XXIII

В спальню игуменьи проникали молодые солнечные лучи, образовав на блестящем желтом полу световую полосу. В освещенном воздухе плавали, мигали пылинки.

Игуменья проснулась, приподняла с подушки голову и, вспомнив, что сегодня воскресный день, заспешила. Опустив ноги на тигровую шкуру, надела платье и комнатные туфли, подошла к зеркалу, начала расчесывать длинные волосы, в которых неожиданно обнаружила седой волосок. Это сильно ее опечалило. Выдернув его и положив на маленькую черную бархатную подушечку, она прошептала удрученным голосом: «Да, я начинаю стареть».

Вспомнила о том, что на днях в Екатеринодаре у нее произошел неприятный разговор с кубано-черноморским епископом, владыкой Иоанном, по поводу того, что с ее позволения в пустыни поселились повстанцы и что он, владыка, запрещает ей в другой раз самостоятельно, без его ведома, поступать так. «Гм… Думаешь, я тебя и послушаюсь, старую кочергу! — мелькнуло у нее в голове. — Дура я, что созналась тебе. Считала, что и ты с нами. В другой раз буду умнее».

К ней с поклоном явилась мать Иоанна, доложила о приезде отца Валерьяна.

— Хорошо, — не глядя на нее, сказала игуменья, — займитесь им, матушка. Я сейчас приду.

Старуха поклонилась и направилась к выходу, однако настоятельница остановила ее, спросила:

— Что с Маврой?

Мать Иоанна безнадежно развела руками.

— Так и не нашли ее, матушка. Бог знает, куда она запропастилась.

— Это ужасно! — раздраженно произнесла игуменья. — Вы же знаете: она пойдет по миру, в народ… с ребенком. Какой стыд, позор!

— Все понимаю, матушка, но что я могу сделать?

— Если она далеко ушла от монастыря, — волновалась игуменья, — да никто ее там не знает, то бог с ней. Но только нет, нет! Она где-то здесь.

В келью поспешно вошла мать Сергия и, осенив себя размашистым крестом, с одышкой залепетала:

— Мать Рафаила, Мавру мы проведали!

— Где же она? — спросила игуменья.

— За озером, в дупле, — прошептала казначея и, переведя дух, оглянулась на дверь. — За нею уже наблюдают. Дитя надо выкрасть.

— Без лишних слов! — прервала ее игуменья.

— Виновата, матушка, виновата, — зачастила мать Сергия, затем отрывисто выдохнула: — Как только она оставит одного, мы и принесем вам.