На заре

Потружусь в цыганском поте —
Батюшки!
На общественной работе —
Матушки!
Буду вроде драной кошки —
Батюшки!
Где вы, Сашки да Антошки?!
Матушки!
Сами, черти, все удрали —
Батюшки!
А меня без вас прижали —
Матушки!

Затем речитативом закончил:

Вот несчастье, вот вопрос —
Батюшки!
И скоро ль кончится понос?
Матушки!

Взрыв хохота прокатился по залу. Зрители неистово били в ладоши. Виктор с дедом смеялись от души. Лаврентий, почесывая затылок, невнятно твердил в остренькие усы:

— Ей-богу, хорошо! Что хорошо, то не худо.

Занавес снова раздвинулся.

Из-за кулис вышла Клава и, обратясь к станичникам, с улыбкой сказала:

— Товарищи, здесь в зале находится одна девушка. Вы многие ее знаете. Вон она сидит.

Все посмотрели на Соню. Пронеслось сдержанное шушуканье, потом снова воцарилась тишина. Соня сразу не поняла, о чем речь, потом ей все стало ясно. Она запылала густым румянцем, пригнулась и замерла. Однако Клава настоятельно добавила:

— Давайте попросим ее спеть. Ну, Соня…

Раздались дружные рукоплескания.

— Что ты, Клава! — краснея еще сильнее, возразила Соня и закрылась платком. — Не пойду я.

— Да ты уж сходи, доченька, — коснулась Денисовна плеча дочери. — Спой какую-нибудь.

К Соне подбежали Аминет и Леонид Градов, взяли под руки и повели на сцену. Соня стала у пианино. Потупив голову, она чувствовала себя точно на солнцепеке, задыхаясь от волнения, и некоторое время не могла прийти в нормальное состояние. Наконец выпрямилась, посмотрела в зал. Перед нею, как в тумане, сидели станичники. Клава спросила:

— Какую?

Соня шепнула ей на ухо. Та объявила песню, и Соня, подняв голову, запела грудным бархатным голосом:

В полном разгаре страда деревенская…
Доля ты — русская, долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать.[264]

Дарья Матяш почувствовала, как у нее заскребло в горле. На глазах заблестели слезы. Она припала к спинке передней скамейки, тихо заплакала. Острые плечи, прикрытые черным подшалком[265], судорожно вздрагивали.

В зале неожиданно появился Норкин, подозвал к себе Корягина, тихо сказал:

— Банда!

Корягин попросил Клаву объявить перерыв.

* * *

Жебрак, Корягин, Гуня и Ропот, взяв с собой несколько комсомольцев, два отделения чоновского отряда и сев на лошадей, помчались за станицу.

Молодой месяц плохо освещал дорогу. У моста бойцы разделились на две группы. Одна, во главе с Жебраком и Ропотом, переправилась на левый берег реки, поскакала по лесу к засаде коммунаров. Другая, с Корягиным и Гуней, спрятав лошадей в набережной улице, направилась к секрету Норкина, сидевшему в зарослях чернотала, поодаль от брода.

Через час на берегу Кубани появилась банда, вытянулась в цепочку. Один из верховых, видимо проводник, въехал в воду, а за ним потянулись и все остальные.

— Откуда они узнали об этом броде? — удивился Корягин. — Связь держат в станице?

— Все может быть, — вполголоса отозвался Гуня.

Корягин пристроился под осокорем[266] с ручным пулеметом, замер. Гуня прилег с ним рядом, подумал: «Так, так… Зараз они все будут в ловушке».

Жебрак и Ропот повстречались с Юдиным, и чоновцы Краснодольской быстро соединились с коммунарами.

Коноводы увели лошадей в буерак[267]. Левицкий и Мечев прижались к стволам кряжистых дубов. К ним присоединился и Вьюн.

Иван Градов и Юдин заняли наблюдательный пункт на правом фланге засады, Жебрак и Ропот — на левом.

Часть бандитов группировалась уже на небольшом клочке поймы, прилегавшей к зарослям, в которых сидели чоновцы. Тишина была полнейшая.

Наконец вся банда собралась вокруг своего командира. В эту минуту вырвалось мощное «ура». В одно мгновение со всех сторон с винтовками наперевес выскочили чоновцы из засады. Несколько бандитов попытались бежать, но Мечев и Левицкий с бойцами открыли огонь по ним.

Вьюн с чоновцами уже стаскивал бандитов с лошадей, отбирал у них оружие.

Вскоре все пленные были доставлены в коммуну.

* * *

В Краснодольской продолжалась напряженная работа по сдаче хлеба государству. В ревкоме было людно. У Корягина и Жебрака толпился народ. Двери их кабинетов не закрывались. Члены актива ежедневно докладывали в квартальные комитеты о выполнении продразверстки станичниками.

В дверях показался Бородуля. Сняв шапку, он поклонился председателю.

— Зачем изволили вызывать?

Корягин встал, закурил трубку и, сунув руки в карманы галифе, отошел к открытому окну.

— Почему хлеб не сдаете? — поднял он глаза. Бородуля пожал плечами и, растягивая слова, начал было:

— Да я…

— Хлеб нужно возить на ссыпку — и точка! — прервал его председатель. — Понятно? Двадцать четыре часа даю вам. В противном случае придет продовольственный отряд.

Бородуля, нервно теребя шапку, медленно вышел из кабинета.