На заре

— Я токо за восстанию! — поддержал его Гусочка.

— Победить мы сможем в том случае, — нервничал поп, — когда будет сохранена наша тайна.

— Тайна прежде всего! — пробасил Пятница, и все изрытое оспой лицо его заблестело на ламповом свете обильным потом.

— Да, да, — пробормотал Молчун. — Бог не без милости.

— Ничего, Федот Давидович! — подбадривал ею Бородуля. — Казак и в беде не плачет!

— Оно, с одной стороны, так, Игнат Власьевич, — чувствовал себя неуверенно Молчун. — А с другой…

— Не смигни[269], так и не страшно, — приподнял руку Бородуля.

— И я такого мнения, — согласился с ним Гусочка.

— А теперь я должен отправиться к Крыжановскому, — сказал Бородуля после небольшой паузы. — Мы поедем к нему с вами, Федот Давидович. А работой в станице займетесь вы, Тихон Силыч.

Все притихли, и в кухне наступила такая тишина, что даже стенные часы, казалось, начали тикать громче.

— Что с Куруниным? — нарушил молчание поп. — Где он со своим отрядом? Вам не ведомо, Тихон Силыч?

Пятница пожал плечами:

— Бог знает. Как в воду канул.

— Наверно, к Хвостикову или Крыжановскому ушел — высказал предположение Бородуля.

— А как этого уполномоченного? — поинтересовался Пятница. — Юдин, что ли?

— Его больше всего и опасайся, Тихон Силыч, — предостерегал Бородуля.

— Вот оно как! — сказал Пятница.

Вбежала попадья и, приложив ладони к щекам, испуганно прошептала:

— У ревкома много народу собралось, шум подняли.

Поп обеспокоенно посмотрел на собеседников.

— Ох, горе еси мя грешному…

— То по продразверстке, — пояснил Молчун.

— А я до етой поры ни пуда не вывез, — похвастался Гусочка. — И покедова никто никому ничего: ни я им, ни они мне. — Он вытер треухом испарину на лбу и шутливо подмигнул попадье с улыбкой: — Фу, яка жарынь. Добро тому, кто пашет: сам себе ветер гоняет. А мы тут за бражкой, как в котле.

— Все вы кривляетесь, Иван Герасимович, — махнула рукой попадья. — Достанется вам на том свете от черта!

— Э, матушка! — погрозил Гусочка. — Черт Ваньку не обманет: Ванька сам про него молитву знает.

Попадья снова вышла на улицу, села рядом с дочерью.

Над станицей высоко уже поднялась луна, посеребрила крыши хат, деревья, молчаливую церковь. По пыльным улицам скрипели арбы, нагруженные мешками с пшеницей, направлялись на ссыпку.

* * *

Левицкие весь день молча возили во двор пшеницу. Правда, Лаврентий несколько раз пытался заговорить с Виктором и узнать, куда он ездил вместе с Корягиным и Жебраком во время выступления художественной самодеятельности в школе, но Виктор отделывался общими фразами.

После ужина Оксана зажгла лампу в своей комнате.

— Сана, — обратился к ней Виктор, — достань мне новую черкеску и сапоги.

— А куда ты?

— Да… мне в ревком надо.

Жена вынула из гардероба одежду и, положив ее на диван, шмыгнула в дверь. Виктор переоделся, причесал смолистый чуб, слегка падавший на лоб.

Вошел отец. Оксана из-за его спины оглядела мужа недобрым взглядом.

— Так ты меня не слушаешься? — хмуря брови прохрипел Лаврентий. — Не считаешься с батьком.

— Мне на дежурство надо, — ответил Виктор.

— Как? — повысил тон отец.

Виктор смотрел куда-то в сторону и, подпоясываясь, никак не мог вставить наконечник в маленькую посеребренную пряжку казачьего пояса. Наконец затянулся, расправил черкеску и, сняв кубанку с вешалки, остановился у кровати.

— Кругом дела зачинаются не на шутку, — горел уже злобой Лаврентий. — Упреждаю тебя, Виктор, послушай лучше батька. Брось ты ходить в этот ЧОН.

На пороге появился Наумыч и, уставив глаза на сына, укоризненно покачал головой:

— Совсем ты ошалел, Лавруха. Скажу тебе откровенно: Витька выбрал верный путь. Я одобряю его. Правда на стороне Советской власти.

В кухне скрипнула дверь. Наумыч оглянулся. Перед ним стоял Бородуля. Хромая на левую ногу, старик грузно опустился на лавку. Мироновна у печки, мешая каталкой в деже[270], готовила опару. Лаврентий пожал Бородуле руку.

— Прошу сюда, в велику хату, сваточек.

Он радушно взял его под руку.

— Что это вы, — усаживаясь на стул, начал Бородуля с расстановкой, — снова поскандалили или так чего?

Лаврентий тяжело вздохнул, опустился на табуретку.

— Да знаешь! — махнул он рукой. — Такая жизня наступила — хоть полезай в петлю. Уже нет никакой моготы.

— Небось из-за того, что Витька вступил в ЧОН? — косясь на прикрытую дверь, осторожно прибавил Бородуля.

Лаврентий молча развел руками. Донеслись резкие шаги Виктора — хлопнула кухонная дверь. В великой хате затихли. Лаврентий положил руки на колени, буркнул:

— Ушел.

— Послушай, Лавруха, — сказал Бородуля умеренным тоном, — ты теперь ладь с ним.

— Пропал человек, пропал, нечистый дух! — с раздражением подхватил Лаврентий. — И где он взялся на мою голову?

Бородуля помолчал, раздумывая над чем-то, потом продолжил.

— Во всем виноват ты, Лавруха. Зачем было пускать его в ревком? В последнее время, как идешь по площади, он все с чоновцами.

— Кто его пускал, Игнат Власьевич? — воспалился гневом Лаврентий еще сильнее. — Это не такой дитенок, что угрозами можно заставить не делать того, чего не положено, а, слава богу, ему уже двадцать три года, служил в армии, жену имеет.