На заре

— Я обязан вам сообщить, — не поднимаясь, тихим голосом начал епископ, — что за последнее время, как мне стало известно, патриарх Тихон направил всю свою церковную деятельность против Советской власти и призывает все духовенство и мирян России к свержению этой власти… Все это привело к разброду среди духовенства и вызвало гнев граждан Советской Республики. Мы должны, дабы не попасть в беду, руководствоваться посланием святого апостола Павла к римлянам, где он писал: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от бога… Посему… противящийся власти противится божию установлению!»

В зале стояла мертвая тишина.

— Руководствуясь этим святым указанием, — продолжал епископ, — мы вынуждены жить в мире с Советской властью. Кто же с этим требованием не согласен, может подать на мое имя прошение об освобождении от служительства церкви, и мы таковых священников не будем задерживать…

Забелин заерзал на стуле, не умолчал:

— Вы скоро нам всем прикажете брить бороды!

— Тебе особенно об этом беспокоиться незачем, отец Александр, — ехидно бросил Делавериди, — Брить-то у тебя нечего: на голове плешь величиной в «святой дух»[731], а бороды и совсем нет!

В передних рядах пронесся смешок. Попы, сидевшие сзади, загудели, как озлобленные шершни, но Евсевий цыкнул на них, и все сразу замолчали.

— Кто будет говорить? — спросил Ратмиров.

Поднялся Гангесон.

— Разрешите мне.

— Прошу, отец Никандр, — сказал Ратмиров.

Гангесон живо взошел на кафедру.

— Я не люблю много говорить, — начал он басом. — Придерживаюсь русской пословицы: «Говорение — серебро, а молчание — золото». Однако в данном случае молчать не буду. Здесь наш владыка, епископ Иоанн, доложил нам о том, в какой тупик завел Тихон православную русскую церковь и вместе с нею все духовенство нашей великой страны. Я лично считаю, что в данный период времени… мы с патриархом Тихоном ничего общего не должны иметь. Он ведет нас по гибельному пути.

— А я совсем иного мнения, — прервал его Забелин. — Патриарх Тихон ведет правильную линию, и мы, согласно установленным канонам, обязаны его поддерживать.

— Не перебивайте, отец Александр, — попросил его Ратмиров.

Епископ Иоанн как-то отрешенно смотрел в глубину зала туманными глазами. Пальцы его рук, лежавших на подлокотниках, мелко тряслись, тучное лицо, обросшее седыми волосами, приобрело фиолетово-бурый оттенок. Но этого никто не замечал: все напряженно слушали выступление Гангесона. И вдруг Иоанн схватился за грудь, застонал. Лицо его передернулось, глаза закатились под лоб, левая рука соскользнула с подлокотника, повисла как плеть, голова упала на высокую спинку кресла.

Гангесон и все члены церковного совета бросились к нему, подняли шум, распахнули настежь окна. Епископ открыл глаза и чуть слышно промолвил:

— Отведите меня… Я полежу немного…

XXX

Армия Хвостикова медленно поднималась по тропе вдоль Малой Лабы к перевалу Аишхо. Солдаты еле плелись за повозками и крытыми брезентом фургонами.

В задке тачанки лежала Нина Гавриловна, все еще не приходившая в сознание. Хвостиков в тягостном забытьи покачивался рядом с кучером на облучке. Забинтованная левая рука его висела на перевязи. За тачанкой, ведя коней в поводу, шагали Баксанук и Дауд. Впереди двигался Лука с карательным отрядом.

К вечеру раненой стало хуже. Она громко стонала, металась в горячке. А с заходом солнца скончалась. Хвостиков снял папаху, перекрестился и, ничем не выказывая душевную боль, отдал распоряжение похоронить жену.

Под кустом колхидского плюща саперы вырыли могилу, завернули покойницу в парусину и рогожу[732], прогремел погребальный винтовочный залп. Остекленевшими глазами Хвостиков смотрел, как тело жены опустили в яму, как на рогожный саван посыпались комья земли.

Саперы быстро работали лопатами. Над могилой вырос небольшой холмик с крестом из неотесанного ясеня. Несколько минут Хвостиков стоял недвижимо у могилы, затем поднял руку, и армия двинулась в путь…

Утром в устье притока Пслух, у минеральных источников, передовые ее части встретились с дозорными кавалерийской бригады генерала Улагая, и хвостиковцы устроили привал в пихтовом лесу на берегу Мзымты.

Хвостиков нервно похаживал под скалой отрога Псеашхо, с досадой вспоминал о тех натянутых взаимоотношениях, которые создались между ним и Улагаем в дни высадки врангелевских десантов на Кубани. Глаза его то устремлялись в ту сторону, откуда должен появиться Улагай, прибывший к нему на помощь, то скользили по крутым прибрежным скалам.

Когда Улагай показался наконец на мосту через Пслух в сопровождении конной сотни, Хвостиков двинулся ему навстречу.

— Ну, вот мы и встретились, — улыбнулся Улагай, крепко пожимая руку Хвостикову.

— Да… — невесело отозвался Хвостиков. — Встреча довольно печальная.

Дауд принес ведро минеральной воды, поставил на валун, служивший столом. Хвостиков зачерпнул кружкой воды, подал Улагаю.

Улагай поднес к носу воду, воскликнул:

— Какая сила! Прямо дух забивает.

— На то она и называется «царской», — заметил Хвостиков и, осушив свою кружку, поинтересовался: — А вы давно на побережье?