На заре

Ночью к пещере явилась стая голодных волков, завыла на все голоса. Федот Давидович пришел в себя, сквозь тьму увидел у входа горящие глаза. Волосы поднялись у него дыбом. Звери завыли еще сильнее, защелкали зубами. Федот Давидович окликнул Игната Власьевича. В ответ по пещере прокатилось эхо. Где-то далеко, точно из трубы, вылетело: «Игнаааа-аа-ат Влааа-аа-сьее-е-ви-ич!» Федот Давидович понял, что его бросили, дотянулся до стены, нащупал карабин. Лег на живот, прицелился в зловещие огоньки. Грохнул раскатистый выстрел. Волки шарахнулись в сторону, пропали в ночи.

Федот Давидович снова впал в беспамятство, но через некоторое время очнулся и, не найдя в темноте карабина, сорвал с колышка шашку, вынул ее из ножен, встал с постели. Передвигая широко расставленные ноги, пошатываясь, медленно пошел к выходу. Тело дрожало, голова кружилась, гудела, как горячий котел, к горлу подступала тошнота. Тяжело дыша, он с трудом выбрался из пещеры и тут же упал, шашка соскользнула с наклона горы, зазвенела по камням…

XI

Октябрь на исходе. По свинцово-серому небу с тяжелыми хвостами плыли угрюмые дождевые тучи. Солнце, точно масляное пятно на воде, расплылось, светило неярко жара еще брала свое, спадала только к вечеру, и тогда в воздухе чувствовалось дыхание осени. Ветер становился порывистым, рвал на деревьях поблекшие листья, гонял их по садам и лесам. Птицы стаями носились над пустующими полями. Ожиревшие русаки выбегали в лунные ночи на опушку леса, поднимались на задние лапы и подолгу высматривали, нет ли поблизости хищников.

Кубань не так бурно и стремительно несла свои мутные воды, как это обычно бывает в троицкие дни[783], когда на Кавказских горах начинают таять ледники или же льют сильные дожди. Теперь она присмирела, вошла в изрезанные песчаные берега и в верховьях выглядела смирной ленивой речушкой.

А в лесу — что за таинственная прелесть! Какая необыкновенная красота! Игольчатые лучи золотистого солнца прорезались сквозь бронзовую листву, обливали ее золотом, и деревья, словно невесты перед венцом, стояли в дорогих нарядах; кланялись под дыханием ветра солнцу, оживленно шумели, шептались меж собой. Калина горела, как жар, слепила очи!

Утро выдалось солнечное, прозрачное. Голубое небо очищалось от туч. На бескрайних краснодольских полях то там, то здесь чернели полосы зяблевой вспашки, щетинились сочной зеленью озимые всходы. Буйный восточный ветер гонял по земле перекати-поле. Воздух постепенно накалялся, и на далеком светлом горизонте все сильнее колыхались прозрачные токи марева.

Из-за бугра выплыла одинокая женская фигура, устало бредущая за плугом. Понукая плетущихся в борозде волов и лошадей, женщина пела песню, которую подхватывал ветер и далеко уносил в широкую открытую степь. Голос ее то замирал, то опять усиливался.

Женщина росла на глазах, трепетала в горячем воздухе вместе со своим плугом, волами и лошадьми, становилась как бы прозрачно-невесомой. Вот она оторвалась от земли и медленно поплыла над пашней. Одежда на ней точно была объята бесцветным пламенем, колыхалась, как отражение в чистой воде. С непокрытой головы на плечи и грудь ниспадали длинные растрепанные волосы, по изможденному лицу градом катились слезы…

Степь будто прислушивалась к грустной мелодии песни, к голосу, наполненному слезами.

Гей ты, ныво, в тебе гону
От Кубани аж до Дону!
Та широка ж, як погляну,
Геть укрылась кылымамы[784]

,Огорнулася лугамы
Й простяглася по лыману…[785]

Голос затих. Женщина спустилась с бугра, и ее фигура стала сразу маленькой, щуплой. Это была Левицкая. С трудом шагая в борозде пустого, безлюдного поля, она гикнула на волов и снова запела.

Що ж то, ныво, лыхом збыта.
Потом, кровию полыта,
Ныньки сталося з тобою?
Не красуешься скыртамы,
А глушишься лободою?[786]

Она остановилась на минуту, поглядела из-под ладони вокруг, поправила прядь волос, падавшую на лицо, затем опять положила руки на чапиги и пошла дальше. А плачущий голос ее все плыл и плыл над степью.

* * *

Осенние сумерки быстро густели. Краснодольская будто растворялась в ночной тьме, затихала.

Влас Пантелеймонович Бородуля вошел к себе во двор, направился было в дом, но, подумав немного, почесал затылок, заковылял к небольшой хатенке, пристроенной к конюшне, отпер дверь, скрылся в темной комнатушке. Там он зажег жирник на закрытом окне, запер дверь, опустился на колени перед иконой богородицы, усердно начал бить земные поклоны.

Снаружи послышался шорох. Влас Пантелеймонович испуганно прислушался, на цыпочках подошел к двери. Шорох повторился.