На заре

— Что тебе, Захарыч? — обратилась к нему игуменья.

— Хотел я поспросить кое-что у святого отца Евсевия, — проговорил Мирон, переминаясь с ноги на нору. — Кутерьма у меня в голове пошла всякая… Так я насчет выяснения…

— Отчего же эта «кутерьма» у тебя, раб божий? — спросил Евсевий.

Мирон почесал затылок:

— Да вот никак не раскумекаю, что значит «пресвятая троица»? Как надоть ее понимать… бог-отец, бог-сын, бог-дух святой? Ежели в боге три лица, то не три ли энто… и бога?

Евсевий улыбнулся, пожелал игуменье спокойной ночи и, когда она ушла, обернулся к Мирону:

— А почему у вас возник этот вопрос, раб божий?

Мирон пожал плечами:

— Бог его знает, почему. Возник — и все тут…

Евсевий поставил ногу на нижнюю ступеньку крыльца у входа в отведенную ему комнату и после некоторого раздумья сказал:

— Учение о боге, раб божий, как троичном в лицах, или, иначе сказать, учение о пресвятой троице, служит основанием всей истинной спасительной веры нашей. Постигнуть же это учение своим разумом мы не можем. Как при единстве своем бог имеет в себе три лица, это действительно тайна неисследимая.

— Как же энто так? — спросил Мирон недоумевая, — В вере все должно…

— Видите ли, — перебил его Евсевий, — не все подвластно даже пытливому человеческому разуму. Когда блаженный Августин писал книгу о пресвятой троице, он тоже хотел постигнуть тайну святой троицы, но не мог. Бог не позволил…

— Так почто же энто бог не хочет открыть людям свою тайну о троице? — продолжал Мирон, — Аль от энтого зависит жисть его на небеси?

Евсевий развел руками:

— Неведомо, раб божий. У бога много всяких тайн.

— Значит, «темна вода во облацех»? — насмешливо прищурился Мирон.

Евсевий долго глядел на него, как бы желая проникнуть в душу этого совсем простого человека, затем положил руку на его плечо, посоветовал:

— Не вдавайтесь, раб божий, в сии отвлеченности.

— Почему же так? — удивился Мирон.

— Просто… — Евсевий развел руками. — Человек слаб своим умом, чтобы постичь божью мудрость.

Мирон закурил и медленно направился к колокольне. Раздосадованный разговором с ним, Евсевий вошел в свою комнату, зажег свечу на столике, неторопливо снял с себя скуфейку, рясу, пригладил ладонями пышные волосы перед зеркалом, сел у столика.

«Темный человек, — думал он. — Что же тогда следует ожидать от просвещенного? Народ ставит религию под сомнение. Это страшно и даже ужасно!» Его озабоченный взгляд упал на дверь, ведущую в спальню игуменьи. В это время из-за двери послышались мягкие шаги, и тотчас прозвучал голос самой игуменьи:

— Вы еще не спите, ваше преосвященство?

— Нет, не сплю, — ответил Евсевий. — Заходите. Мне очень нужно поговорить с вами.

— А чад-то, чад какой! — воскликнула игуменья, входя. Взяла щипцы, сняла со свечи сгоревший фитиль.

Она взволнованно ждала, что Евсевий подойдет к ней, обнимет, как в саду, но он не сделал этого, сказал с нескрываемым раздражением:

— Этот мужик… ваш кучер… опасен крайне.

— Стоит ли придавать серьезное значение словам этого пустомели? — заметила игуменья. — Просто он забавный старикан. Начитался божественных книг и всем нам изрядно надоел своими глупыми вопросами.

— Не так уж он забавен, как вам кажется, — сказал Евсевий. — Ваш кучер — себе на уме. Я отлично понял его.

— Бог с ним! Зачем нам вдаваться в эти рассуждения, ваше преосвященство? — Она остановила на нем зовущие глаза: — Ведь вы же сами сказали: «Все мы люди, все мы человеки…»

— Да, да, — подхватил Евсевий. — Вы правы. Так забудем же и мы в эту ночь о делах всевышнего…

XV

Рано утром у башни уже стояли заложенные кони. На облучке кареты сидел Мирон с вожжами в руках, поджидая святых отцов. Из гостиницы в сопровождении матери Иоанны вышли Александр и Ратмиров. Вскоре на крылечке приемной появились Евсевий и игуменья.

— А сегодня, пожалуй, денек будет хороший, — отметил Евсевий.

— Да, — поглядывая на чистое, безоблачное небо, проговорила игуменья. — Вам повезло. — И, как бы спохватившись, прибавила: — Кстати, я могу проводить вас за монастырь… через сад: тут есть тропа… к вашей дороге.

— Ну что ж, — согласился Евсевий. — Мы с удовольствием.

— Нет, — поднимаясь в карету, возразил Александр, — Я предпочитаю ехать. Да и отец Филогоний, по-моему, такого же мнения.

— Пожалуй, — пробасил Ратмиров.

Евсевий одобрительно кивнул:

— Вы поезжайте, а мы пойдем пешком.

Александр и Ратмиров уселись в карете, Мирон тронул лошадей. Евсевий с игуменьей направились в сад, не спеша пошли по аллее.

* * *

Игуменья вернулась в свою келью, сняла с себя мантию, осталась в одном легком платье.

В дверях показалась мать Иоанна, прошамкала:

— Матушка, к вам инок[796]… Нифонт.

Игуменья велела ей пригласить монаха.

Вошел Лука. Он снял колпак, низко поклонился.

— Хорошо, что ты пришел, брат. Садись! — Игуменья указала на бархатное кресло и, когда монах уселся, спросила: — Ну как там Влас Пантелеймонович?

— Тягостно старику одному, — ответил Лука. — Он даже прослезился, когда я уходил от него. Боится всего, трепещет при любом шорохе.

— Все мы нынче живем под страхом, — вздохнула игуменья.

Лука смерил ее взглядом, спросил: