На заре

— Я не виноват! — закрывая руками голову, вопил схваченный. — Это все Жуков и Татаринов!

Отряд Белоброва подъехал к монастырской стене, где вдоль берега лимана лежали расстрелянные и зарубленные коммунары. Чоновцы слезли с коней, в скорбном молчании обнажили головы.

К ним подвели пойманного. Белобров обжег его гневным взглядом:

— Бандюга! Где же твое оружие?

— Не было у меня оружия! — заскулил пленный.

Перед ним, словно из-под земли, вырос поп Ярон.

— Не лги, раб божий! Это ты зарубил старуху Руденко, что на костылях ходила. Я все видел.

— Так я… шоб она не мучилась, — пробормотал бандит, не поднимая головы. — А попервах ее ранил Федька… — Затем, спохватившись, он окрысился на попа: — А вы? Все монахи и попы помогали громить коммуну, давали патроны нашим казакам, указывали, где прятались коммунары. А керосин приносил отец Федор.

Ярон в страхе и со слезами на глазах упал на колени, трижды перекрестился на прибитую к западным воротам картину «Возрождение животворящего креста», медленно поднялся и зашагал рядом с пленным во двор монастыря. Аллея во многих местах была залита густой кровью. Во дворе — ни души. Укрывшись в двух церквах и храме, монахи и попы били поклоны, молили бога о заступничестве.

Белобров вошел в храм и, подняв руку, сказал:

— Хватит! Выходите!

Монашеская братия, поспешно крестясь, повалила из распахнутых дверей храма. Под конвоем чоновцев из церкви вышла другая партия монахов. Всех их выстроили в колонну у сгоревшего монастырского общежития. Белобров подошел к ним, указал на лужи крови:

— Ну что, святые отцы, напились народной крови? По божьему велению разбойничали или как?

«Братия во кресте» молчала.

Из подвалов выходили женщины и дети. Двор наполнялся плачем, проклятиями, криками. В монахов полетели палки, камни.

Вскоре из камышей начали возвращаться спасшиеся коммунары. Вынесли из сгоревшего общежития трупы погибших товарищей, положили рядом с теми, которые были снесены на берег лимана.

Из колокольни вышел Сергий.

— Братия! Братия! — взывал он, вытянув руки вперед. — Где ваш командир? Поведите меня к нему.

— Кто это? — опросил Белобров у плачущей коммунарки.

— Отец Сергии, звонарь, — ответила та. — Добрый человек.

— Где командир? — продолжал взывать Сергии.

С чердака трапезы[876] хлопнул винтовочный выстрел. Сергий вздрогнул, схватился за грудь и замертво упал на землю.

Чоновцы рванулись к трапезе, и через несколько минут приволокли труп рыжебородого монаха, убитого ими в короткой схватке на чердаке.

К монастырю прибыли еще подводы, остановились на берегу лимана. Чоновцы уложили на них погибших коммунаров, и траурный обоз медленно двинулся в Брюховецкую.

Всех черноризников выстроили в колонну, отправили под усиленным конвоем вслед за обозом.

На пасеке, где был убит председатель коммуны Науменко, Ярон вдруг остановился, стал на колени, перекрестился на монастырь, белевший за лиманом, и объявил со слезами на глазах:

— Стреляйте меня здесь, дальше не пойду.

К нему подошел старший конвойный:

— Не дури, поп, вставай!

Ярон сложил руки крестом на груди, прохрипел:

— Не пойду я, раб божий… Все едино смерть…

Попы и монахи молча смотрели на него, исступленно крестились.

— Ты что, глухой? Сказано тебе, встать! — прикрикнул конвойный на Ярона, но тот не поднимался, раз за разом бил земные поклоны…

XV

Евсевий только что отправил в соборе вечерню и вернулся домой, в квартиру, в которой раньше жил епископ Иоанн.

Время было позднее. Евсевий, не зажигая лампу, открыл окно, чтобы проветрить комнаты, снял с себя подрясник и вынул из буфета бутылку коньяка.

Послышался условный сигнал: три тихих удара в дверь. Евсевий поспешил на веранду, щелкнул засовом.

Вошла овдовевшая офицерша, закутанная в черную шаль.

— Ты один? — спросила она шепотом.

— Да, да, конечно, — ответил Евсевий.

Он запер дверь, проводил гостью в зал. Она покосилась на открытое окно.

— У тебя очень свежо…

В это время еще кто-то постучал в наружную дверь. Евсевий и офицерша замерли. Стук повторился.

— Кто это? — испуганно спросила офицерша.

— Не знаю… — пробормотал Евсевий. — Сейчас погляжу. — Он вышел на веранду, спросил: — Кто там?

Из-за двери донесся приглушенный женский голос:

— Это я… ваше преосвященство… мать Рафаила…

Евсевия бросило в жар. Растерянно оглянувшись в сторону зала, он отпер дверь и, как только игуменья переступила порог, проговорил с притворным изумлением:

— О, кого я вижу!

— Тише, тише, бога ради! — выдохнула игуменья и, не дожидаясь приглашения, направилась в зал.

Офицерша бесшумно взобралась на подоконник и выпрыгнула на улицу.

— А я сегодня днем была у своего земляка Левицкого, — сообщила игуменья, входя в зал. — За ним моя бывшая келейница, Софья Калита. Оказывается, он принимал участие в разгроме партизанского отряда Татаринова.

Евсевий окинул глазами зал и, не найдя в нем своей ночной посетительницы, облегченно перевел дух, оживился.

— Да, не повезло Татаринову, — сказал он глухо. — Красные расстреляли всех, кто участвовал в разгроме коммуны.

— Как, неужели всех? — побледнела игуменья.

Евсевий взмахнул руками: