На заре

— Это, пожалуй, и к лучшему. По крайней мере, никто не выдаст нас. Насколько мне известно, уцелели только отец Гурий да игумен Дорофей, которые во время налета находились здесь, в городе. Боюсь, как бы их тоже не схватили. Испугаются, развяжут языки.

— Где же они сейчас? — спросила игуменья.

— Отец Гурий где-то в плавнях, а игумен уехал в Кавказский миссионерский монастырь. — Евсевий указал на кресло. — Присаживайтесь, милости прошу! — И поинтересовался: — Ну, а как у вас дела? Я слыхал, что под Армавиром начал активно действовать отряд полковника Окорокова.

— Да, это верно, — подтвердила игуменья. — Сейчас ему помогает со своим отрядом наш есаул Бородуля.

— Ну, а отец Макарий как поживает у вас? — спросил Евсевий.

— Ничего. Уже правил службы, — ответила игуменья. — Битин — славный старик.

Она рассказала ему о работе, проделанной ею среди богомольцев, посещающих монастырь.

— Хорошо, хорошо! — сказал Евсевий, — Значит, подготовка к восстанию идет полным ходом. В других монастырях дела тоже неплохи, если не считать Лебяжский. Большинство верующих уже ознакомлено с нашим воззванием, — Он закрыл окна, зажег свет.

Игуменья увидела на диване шаль.

«Растяпа!» — подумал Евсевий с досадой об офицерше и объяснил:

— Сегодня женщины убирали здесь. Кто-то забыл платок. — Он повесил шаль в гардероб и вернулся к прерванному разговору, — Сейчас все христиане готовятся к свержению большевистского режима. Патриарх Тихон уверен в успехе нашего дела. В ближайшее время на Черноморском побережье должны высадиться кадровые офицеры, прошедшие в Константинополе, на лесных разработках Улагая[877], соответствующую подготовку. Они-то и возьмут на себя руководство восстанием на Кубани.

— Ну, а что в епархии после смерти Иоанна? — спросила игуменья.

— О, теперь епархия в моих руках! — воскликнул Евсевий. — Раскольники и нераскольники объединяются. Правда, есть еще такие, как протоиерей Делавериди и Гангесон. Они пока сопротивляются, пакостят мне, но все равно покорятся. Разумеется, о существовании нашей подпольной организации знают только самые проверенные. Постепенно я расширяю сеть агентуры. Так, например, в коммунхозе[878] у меня — юрисконсульт Попов, кандидат богословия; в исполкоме — Лисунова; в кооперации — Соколова; на почте — два агента. Словом, колесо завертелось…

— Боже, как это хорошо! — умиленно прослезилась игуменья. — В моем сердце снова появилась надежда.

* * *

По Кубани шагала буйная весна. В прозрачной лазури неба звенели жаворонки, трубили журавлиные стаи.

Закубанский лес между станицей Краснодольской и Успенской пустынью покрылся молодой листвою, огласился неумолчным птичьим гомоном. В полях быстро шла в рост изумрудная озимь. На лесных полянах цвели ландыши, фиалки.

Чуть свет Ропот запряг лошадь, взял косу и отправился в лес за травой. Жадно вдыхая пахучий, исцеляющий дух весны, он не ощущал ни боли в шее, ни ломоты в костях, хотя страшные рубцы все еще напоминали ему о недавних тяжких мучениях.

Въехав в лес, он остановился у небольшой поляны, заросшей высокой, сочной травой, привязал лошадь к дереву и, взяв косу, поплевал на ладони: хотел было с ходу приняться за косьбу, и вдруг заметил на противоположном берегу мелководной речушки грот и беседку под вербовыми ветвями. Поглядев на них из-под руки, взмахнул косой. Трава ровным валком ложилась у его ног. Пройдя ряд, Ропот остановился, снова посмотрел на грот, затем развернулся и ритмично замахал косой, издававшей легкий звенящий шум.

Кто-то остановился за его спиной. Ропот резко обернулся, увидел перед собой монаха.

— Вы что здесь делаете? — спросил Ропот, охваченный невольным замешательством.

— Сторожу криницу, — ответил монах, почесав кончик носа.

Ропот заметил щербинку в его нижних зубах, и она, эта щербинка, показалась ему очень знакомой. Он силился вспомнить, где видел этого монаха, пристально всматриваясь в его лицо. Монах постоял немного и, не сказав больше ни слова, поспешно направился к гроту. Ропот проводил его долгим взглядом, опять принялся за работу. Но мысли о монахе не покидали его, и он то и дело поглядывал за реку.

«Где я его видел? — думал он. — Черное лицо, горбатый нос. Эта щербина».

Так и не узнал он Луку. А тот наблюдал за ним из окошка и почему-то испытывал страх: уж больно подозрительно заглянул ему в глаза косарь.

Ропот сложил на телегу траву, взял вожжи и, еще раз поглядев на грот, поехал по лесной дороге. Лука нервно задернул ширмочку на окне, хотел было достать из погребка бутыль с самогоном, но тут к нему постучали. Он вздрогнул, не сразу отпер дверь. У порога стояли две молодые монахини.

— Мы к тебе, Нифонт, в гости…

— Проходите, проходите, — осклабился Лука, впустил их в комнату, закрыв дверь.

Монахини развернули платок, поставили на стол две бутылки самогона, закуску, и одна из них, отвесив низкий поклон, пропищала:

— Милости просим!

Гостьи оживились, уселись за столик. Чокнулись, выпили, начали болтать. Хмель быстро туманил им головы. Лука бесцеремонно тискал то одну, то другую монахиню, потом вдруг вскочил со стула, крикнул: