На заре

Станица Краснодольская сверкала в утренних лучах майского солнца. Во дворе станичного Совета тыждневые[920] возились с лошадьми: чистили их, купали у водопойного корыта. Демка Вьюн, не торопясь, сошел вниз по ступенькам высокого крыльца, вынул из нагрудного карманчика гимнастерки часы на цепочке, открыл крышку: стрелки показывали семь.

«Можно теперь и домой отправляться», — решил Демка.

По дороге на коне проскакал Норкин, приветливо крикнул ему:

— Здорово, Дема! Отдежурил?

— Да, — вяло ответил Вьюн. — Теперь твой черед!

Ко двору подошел Лаврентий Левицкий.

— Ну шо, Демушка? — спросил председатель. — Как прошло дежурство?

— Порядок, дядько Лавро, — доложил Вьюн, с трудом сдерживая зевоту. — Спать сильно хочется.

— Ну иди, иди домой, — сказал Лаврентий и, лукаво подмигнув, добавил: — А то молодая жена ешо заскучает без тебя. Факт на лице.

В улице показалась легковая машина. Обогнув церковную площадь, она покатила к стансовету. Лаврентий поглядел на нее из-под руки, промолвил:

— Кажись, к нам какое-то начальство едет.

Машина остановилась у ворот стансовета. Из нее вышел Жебрак. Поздоровавшись с Лаврентием и Вьюном, он сказал:

— Ну, Лаврентий Никифорович, Краснодольской выпала большая честь. Командование решило провести здесь девятнадцатого мая парад и учение 1-й Конной армии[921]. Так что готовься к приему конников.

Услышав это, Вьюн просиял от радости.

— Вот это да!

Жебрак похлопал его по плечу.

— А ты, товарищ Вьюн, со своей комсомолией возглавишь эту работу.

— Есть возглавить, Николай Николаевич! — весело откликнулся Вьюн.

— Когда же войско ждать? — спросил озабоченно Лаврентий.

— Числа семнадцатого, — ответил Жебрак.

* * *

17 мая в Краснодольскую начали прибывать части 1-й Конной армии. Они размещались в казачьих дворах, на церковной площади, за станицей, в брезентовых темно-зеленых палатках. Над станицей не умолкали песни, звучала музыка духовых оркестров. Вездесущий Гришатка Ропот во главе ребячьей «конницы» носился верхом на лозине из края в край станицы, пристраивался к колоннам буденновцев и вместе со своим «войском» подпевал им:

Мы красные солдаты.
За бедный люд стоим.
Свои поля и хаты
Мы в битвах отстоим.[922]

Вьюн с комсомольцами помогал бойцам расквартировываться по хатам. Станичники, словно перед большим праздником, приводили в порядок дворы, подбеливали хаты, чинили заборы. Давно Краснодольская не знала такого оживления.

Так продолжалось два дня.

А 19 мая, едва загорелось утро, за околицей начали собираться празднично одетые станичники.

У двора Левицкого на скамейке сидели Мироновна, Фекла и Денисовна. Они говорили о предстоящем параде, грызли семечки.

К ним подкатила открытая легковая машина. С подножки соскочил Жебрак, помог Соне, выйти из машины. Елена Михайловна подала ей сына Толю. Увидев дочь, Денисовна радостно всплеснула руками, подбежала к ней, взяла мальчика и, целуя его, проговорила радостно:

— Внучек мой!

Мироновна тоже припала к мальчику, чмокнула его в лоб:

— Родименький!

Николай Николаевич и Елена Михайловна с почтением пожали руки женщинам.

— Вы все же не забываете нас, — приветливо улыбаясь, обратилась к ним Белозерова.

— Как можно! — воскликнул Николай Николаевич. — По старой памяти, как по грамоте.

— Ну, а вы не скучаете? — Мироновна подняла глаза на Елену Михайловну.

— Скучаю, конечно, — ответила та, переглянувшись с мужем.

— Ну, вы извините, мне пора, — сказал Николай Николаевич, сел в машину, поехал к курганам.

К Соне подбежали Галина и Клавдия и, смеясь, осыпали ее лицо поцелуями, затем принялись шутливо тормошить Толю.

* * *

Два полка под командованием Воронова, прибывшие в Краснодольскую для участия в параде по случаю четырехлетия 4-й кавдивизии[923] и 1-й Конной армии[924], расположились неподалеку от братской могилы, против курганов Калры и Лезницы. А через некоторое время к ним присоединились и курсанты Нацкавшколы под командованием Левицкого. Виктор взглянул на длинный холм, украшенный живыми цветами, на обелиск, на котором золотыми буквами были высечены имена тех, кто спал вечным сном под этим холмом, увидел среди знакомых имен и имя своего деда. Сердце сжалось от боли, и он снял фуражку. За ним обнажили головы и все курсанты.

Весь день кавалеристы готовились к параду, а на следующее утро, вскоре после восхода солнца, вся 1-я Конная армия выстроилась в каре в четырех верстах от станицы, на широком степном просторе. По обеим сторонам каре сгруппировалось по нескольку дивизий, и этот боевой порядок представлял собой грандиозную, необыкновенно впечатляющую картину.

Командование и представители областных партийных организаций находились на кургане Калры. Черный, Полуян, Левандовский, Балышеев, Воронов наблюдали за четким передвижением конников. На ярком солнце блестели пики, штыки, сабли. Ржали лошади, с грохотом проносились пулеметные тачанки. Над степью плыли звуки духовых оркестров.

Но вот все умолкло и в тишине громко пронеслась команда:

— Смирно! Равнение на середину!