На заре

У Галины на глазах показались слезы, и две крупные капли скатились по щекам. Норкину стало неловко. Он взял ее сзади за плечи, начал успокаивать.

— Если бы ты знал, Вася! — вырвалось из груди Галины. — Если бы ты знал.

— А ты прямо заяви отцу, что такой тебе в мужья не нужен, и баста, — посоветовал Норкин.

— Легко сказать, — всхлипывая и вытирая слезы, промолвила Галина. — Вот так бы и кинулась из этого окна.

— А ты за кого-нибудь другого выйди, самокруткой, — не то в шутку, не то всерьез сказал Норкин.

— За кого же это? — сквозь слезы улыбнулась Галина, глядя на него через плечо.

— Да хотя бы и за меня, — в таком же полушутливом тоне предложил ей Норкин. — Я тебя бы взял.

Галина отвернулась и, продолжая глядеть в окно, громко сказала:

— Нет! Я за тебя не пойду.

— Почему? — смутился Норкин. — Разве я плохой человек?

— У тебя плохая фамилия, — не задумываясь, ответила Галина. — Была бы я Норкина. Такое тебе!

— А Молчун — лучше?

— И то…

Внизу заржали лошади. Норкин выглянул в окно, но никого не увидел. В это время вся мука высыпалась из рукава, и ветряк был остановлен.

На нижнем этаже раздались поспешные шаги. Галина отошла к жернову. На лестнице вдруг показались Андрей Матяш и Данила Конотоп. Сердце у Норкина замерло. Он прижался спиной к окну и схватился за подоконник. Данила прицелился в него из нагана.

— Ой боже мой! — закричала Галина и, закрыв лицо руками, забилась в угол.

Андрей отвел руку Данилы, злобно бросил девушке:

— Перестань! А то и тебя прикокаем. — Обратясь к Норкину, он сквозь зубы процедил: — Ну, большевик, нажился на свете? Мы тебя стрелять не будем, а выбросим в окно — и шабаш. Бери его, Данилка.

Норкин, не долго думая, стремглав прянул в окно и, хватаясь за поперечные брусья крыла, на которых был прикреплен парус, как по лестнице, быстро спустился на землю. Андрей и Данила высунулись в окно, но стрелять не посмели, так как боялись вызвать к ветряку чоновцев.

— Ушел! — проскрежетал Андрей зубами. — Ушел большевик!

Он кинулся на лестницу. За ним пустился и Данила. Сев на коней, они перемахнули мостик и скрылись в лесу.

* * *

В субботу спозаранку в доме Молчуна начали готовиться к свадьбе. В летней кухне суетились женщины, варили и жарили всякую снедь, без умолку болтали, пустословили, смеялись…

Во дворе Калиты наблюдалась та же самая суетня. Денисовна развесила на веревке одежду, слежавшуюся в сундуке, приступила к стряпанью.

Оставив дочь у плиты под открытым навесом, она ушла за соседкой.

Галина села на низенькую скамейку, положила охапку соломы в огонь. Из трубы повалил густой черный дым, волнистой косой расстилался по плоской крыше навеса, падал на землю и снова поднимался. Охваченная тревожной мыслью о женихе, девушка была в отчаянии. Ей хотелось сейчас же уйти из дому или же забиться в какой-нибудь отдаленный, скрытый угол и не показываться до тех пор, пока все не забудут о свадьбе; но желания ее оставались только желаниями, серьезного же решения, как это сделала ее меньшая сестра, она не предпринимала — не такой у нее решительный характер, как у Сони. С одной стороны, она боялась ослушаться, огорчить отца, а с другой стороны, не знала, чем все могло кончиться…

Со сковороды, на которой шипели пирожки, поднялся сизый дым, пахло сожженным маслом. Но Галина была отключена от всего внешнего мира и занята лишь своими думами, терзавшими ее душу. Машинально подкладывая в плиту солому, она, видимо желая отвлечься от тяжелых дум, замурлыкала тихим голосом:

— Ой Василю, Василино,
Наше поле не сияне…

С двумя соседками возвратилась мать. Увидев дым, поднимавшийся со сковороды, на которой жарились пирожки, она всплеснула руками и закричала:

— Ой, Галька! Чего ж ты сидишь?

Галина встала и, растерянно глядя на пирожки, застыла на месте. Соседка открыла чугун, покачала головой и с улыбкой сказала:

— И тут горит что-то.

— То вергуны[165], кума, — сказала Денисовна. — Вынимайте их.

Галина взяла сито, побежала в хату.

— Ты глянь, что наделала, — сокрушаясь, говорила Денисовна. — Все пирожки погорели.

От едкого дыма слезились глаза. Галина вернулась с сырыми пирожками, передала их матери.

С ветряка приехал Калита. Галина открыла ворота, и он въехал во двор, выпряг лошадь. Сгрузив с подводы два мешка муки, вошел в хату. Галина последовала за ним и, все еще надеясь на его жалость, со слезами кинулась ему на шею, вновь начала просить не выдавать ее за Григория. Но отец, строго придерживаясь своего обычая (он всегда говорил в таких случаях: не дав слова — крепись, а дав — держись, требовал такого же порядка и от всех в своей семье), был и на этот раз неумолим, снова пригрозил дочери ремнем.

Не желая торчать у нее перед глазами в эти минуты, он сел на лошадь, поехал к Молчунам. Однако чувствовал себя неспокойно. Ему порой становилось и жаль дочку, но было и обидно на нее, что она, не считаясь с ним, решила поставить его в неловкое, дурное положение, нарушить традиционный его порядок, создавший ему славу самого порядочного человека в станице, и он проговорил вслух: