На заре

— Да, глупо они поступили, что ушли в банду.

Потом поговорили о продразверстке, сколько пудов наложили на того или иного станичника, коснулись и Корягина, и Жебрака.

— Власть… никуда не денешься, — рассудительно сказал Калита. — С нашим братом-хлеборобом не дюже считается.

— Петро горячо повел свое председательство, — прибавил Молчун, глядя из-под широких бровей на собеседника. — Отсюда и недовольство.

— Да… он чересчур горячий, — согласился Калита.

— А про тех казаков, которых забрали в плен во время боя в монастыре, что слыхать? — спросил Молчун.

— Чума их знает, — развел Калита руками. — Про це[167] видать, только Корякину и Жебраку известно. Я думаю, что их пошлепают.

— Такого ж и я мнения, — сказал Молчун.

Затем они стали обсуждать, в каком порядке будут проводить свадьбу.

* * *

Колокол гудел тоскливо, протяжно, словно выл по покойнику, приглашал станичников к вечерне.

Денисовна, поддерживаемая Галиной под руку, медленно поднялась на паперть, осенила себя крестом опустившись на колени, сделала три земных поклона, встала и мелкими шажками прошла в церковь, залитую ярким светом, присоединилась к женщинам. Невыносимая духота, густо пропитанная благовонием ладана, сковывала прихожан, и они, как в горячем котле, томились в ней, стояли плотной толпой перед царскими вратами[168], крестились и кланялись. На правом клиросе[169] дискантом тянул дьячок. С хоров неслось песнопение. Ктитор[170], плюгавый рыжебородый старикашка, засеменил по проходу, образованному мужчинами с одной стороны и женщинами — с другой. Ему на серебряный подносик бросали деньги.

Бородуля стоял впереди казаков на самом видном месте. Держа шапку в руке, он размашисто клал на себя кресты, шептал молитвы. Ктитор отвесил ему поклон, елейным голосом произнес:

— Рука дающего не оскудеет.

Бородуля положил на подносик несколько сотенных бумажек, перекрестился, сложил руки на округленном животе. Оксана ставила на подсвечник большую зажженную свечу и украдкой поглядывала на Дарью Матяш, опустившуюся на колени перед иконой с изображением первоверховных апостолов Петра и Павла. У последнего в руке были ключи — символ власти, разрешение человеческих грехов на земле. На измученном лице Дарьи выражалось безысходное горе.

В церковь, слегка пошатываясь, вошли Молчун и Калита, перекрестились на образа.

Галина прильнула к матери:

— Батя. Пьяни.

Денисовна внимательно пригляделась к своему старику и, перекрестясь, подумала: «На радостях нализался. Такого с ним еще никогда не было».

— Ой, мамо, поглядите на жену Матяша! — дрожа всем телом, прошептала Галина. — Вон она молится. Бедная, как с креста снята!

Денисовна бросила кроткий взгляд на Дарью, толкнула дочь локтем.

— Грешно, доченька, грешно тут. Молись лучше богу

А Галина все смотрела на Дарью, на ее впалые глаза с черными кругами, выражавшие глубокую скорбь, перевела взгляд на Виктора Левицкого, стоявшего недалеко от нее, и неожиданно увидела за ним Григория. Сердце ее дрогнуло и, казалось, остановилось на мгновение. Потупив голову, она невольно подумала: «Мой жених. Боже, что я наделала? Не пойду, не пойду за него!»

Коснулась плеча матери:

— Мамо, а вон и Гришка стоит. Гляньте, какой он поганый!

Денисовна покосилась на будущего зятя, шикнула на дочь;

— Не ищи красоты, а ищи доброты. С лица воды не пить. За ним будешь жить в достатке. Да тут не место толковать про это. Моли бога, чтобы у вас жизня была хорошая.

Галина брякнулась на колени перед иконой, с отчаянием взмолилась про себя: «Милостивый господи! Вразуми ты моего батю в горьком моем страдании, избави меня от ненавистного жениха моего».

Мысль ее оборвалась, сердце забилось, и она, с трудом удерживая слезы, принялась бить земные поклоны.

Мать также стояла на коленях, шевелила выцветшими старческими губами. Наклонилась к дочери и с материнской нежной лаской промолвила:

— Вот так, моя умница, молись хорошенько. Не забудь и великомучеников, и блаженных, и преподобных. Они твою молитву беспременно услышат.

Галина не могла уже владеть собой, и губы ее судорожно передергивались, дрожали, глаза заволакивались слезами.

Прошли вперед Лаврентий и Прасковья Левицкие. Они вставили свечи в высокую жирандоль[171], перекрестились. Отец Валерьян, сияя золотистой ризой с белесыми крестами, правил службу на амвоне.

Бородуля вышел из церкви. За ним последовали Молчун и Гусочка. Они уселись против заалтарной стены на длинной скамейке. Осторожно посмотрев вокруг и не найдя никого поблизости, Бородуля вполголоса сказал:

— Что-то Тихон Силыч задерживается в Прочноокопской.

— Наверно, дела там незавидные, — прибавил Молчун.

— Да-а, бьют нашего брата и в хвост и в гриву, — вытерев пот на лбу, проговорил Гусочка.

Поляки и Врангель тоже с поражением, — волновался Молчун. — А здесь хоть в землю зарывайся. У меня что-то душа болит, Игнат Власьевич.

— Что ж теперь, по-твоему, сложить руки и сидеть ничего не делая? — возвысил голос Бородуля.

— Нет, зачем, — ответил Молчун. — Я не против. Но вы же сами видите, какое положение.