На заре

— Венчается раб божий Григорий рабе божьей Галине, во имя отца и сына и святаго духа…

Хор на правом клиросе звонкоголосо пел:

Полежи еси на главах их венцы…

Поп вынес из алтаря кольца на тарелочке. Жених и невеста взяли их, каждый свое. Священник попросил обменяться ими три раза. Григорий отдал кольцо Галине. Невеста уронила его. Свечницы погнались за кольцом, нашли под ногами прихожан, подали Галине.

По церкви прошелестел неодобрительный шум, закончившийся старушечьим хриплым голосом:

— Не к добру это. Ой, не к добру!

Попу подали платок. Он связал жениху и невесте правые руки и повел вокруг аналоя. Хор дружно подкатил:

Исаия, ликуй…

Станичники глядели на венчавшихся, всяк по-своему рассуждал о плакавшей невесте. Одни сочувственно к ней относились:

— Замуж выйти, не пирог испечь.

А другие, наоборот, осуждали ее:

— Ей надо бога молить, что взял такой богатый человек, а она еще ревет.

Поп развязал руки обвенчанным, снял венцы, заставил поцеловать иконку на них. Новобрачные перекрестились, коснулись губами Спасителя. Священник поздравил их с вступлением в брак и в знак любви друг к другу велел трижды поцеловаться.

* * *

Свадебный поезд опять покатил по улице. Заиграла музыка. Народ начал расходиться, по-разному толкуя о свадьбе, затеянной Молчуном летом.

— Да что им, богатеям-то, — говорила старуха, — они сами себе владыки. Молчуну нужна даровая работница в жнива[184], вот он и женил сына.

У двора жениха поезд встретила вся окраина. Тачанка с молодоженами промчалась мимо амбаров, сараев, остановилась у крыльца. Григорий и Виктор помогли Галине сойти вниз. За ними спрыгнули на землю Соня и Оксана.

Тачанки и линейки, опережая одна другую, беспорядочно въезжали во двор. Гремела музыка.

Гусочка соскочил с линейки, выбежал на круг и, выбрасывая ноги, пустился в пляс, приговаривая:

На что мне богатство,
На что мне чины?
Подай рюмку водки,
Кусок ветчины.

Лаврентий, охваченный задором, не усидел на месте, понесся вокруг него с легкостью, точно на пружинах, приседая и подпрыгивая. Свист, гам, смех с нарастающей силой раздавались в толпе.

В просторных комнатах дома, с настежь открытыми окнами, стояли накрытые длинные столы.

В зале, под образами, молодожены заняли места. Тут же с шумом разместилась на стульях и длинных скамейках молодежь.

Дружко и подружий наполнили рюмки водкой. Пожелали новобрачным счастья, чокнулись, выпили и стали закусывать. Дружки переглянулись и вдруг запели:

Поприймайте[185]

от насВсе ложки и тарелки
Та влейте горилки…

Разрумяненная Меланья Аристарховна заглянула в дверь, одобрительно покивала головой и ушла в другую комнату к гостям-старикам и пожилым людям. Дружко и подружий налили по второй рюмке. Подшучивая над боярами, дружки опять затянули:

Йилы бояре, йилы,
Цилого быка зъилы.
На столе — ни крыхточки,
А под столом — ни косточки.[186]

Раздался громкий смех. Неожиданно в зал вбежал Гусочка и громко закричал:

— Горько! Горько!

Григорий потянулся, к Галине, намереваясь поцеловать ее в губы, но Галина отшатнулась назад, уставилась на него, как на привидение, мысленно проговорила: «Тю на тебя. Отстань!»

Потом нехотя подставила ему щеку, и он, чмокнув в нее, широко заулыбался.

— Горилки им за ето! — распорядился Гусочка.

Дружко налил еще по рюмке. Дружки выпили и, подмигнув друг другу, залились звонкими голосами:

Йилы дружочки, йилы,
Пивголуба зъилы.
На столе — все крыхточки,
А под столом — все косточки.[187]

— Оце так бояре! Оце так дружки! — прокатилось по ряду сидевших за столом.

В окна ворвались звуки музыки, ружейной пальбы. Гусочка топнул ногой, закричал:

— Гай шумит[188]! — И задвигал ногами, хлопая ботами не в такт музыке.

— Робы[189], робы, Иван Герасимович! — заглядывая в дверь, подзадоривал его Копоть пьяным голосом. — Оно у тебя шось получается.

Гусочка пустился быстрее и, носясь по залу, приговаривал:

Ой, гоп — та-й присила,
Була черна, стала сира!

Копоть толкнул Гусочку в бок и, расправив ершистые усы, подхватил хмельным хохочущим голосом:

— Что же ты без музыки танцуешь?

— А хиба без музыки? — тяжело дыша, остановился Гусочка.

— Водки ему за такие кренделя! — махнул рукою Копоть.

Дружко налил в стакан самогона, поднес Гусочке. Тот опрокинул его над беззубым ртом, осушил до дна, крякнул и потянулся к закуске.

— Эк, Иван Герасимович, — совсем оживился Копоть. — Да ты черно пьешь!

Гусочка проглотил кусок жареной баранины, зашамкал:

— Пью саме у красу[190], Никита Гаврилович!

— Пей, да ума не пропивай! — хлопнул Копоть его по плечу и вышел из зала.

Во дворе танцевали лезгинку.

— Шире круг! — выкрикнул кто-то из толпы.