На заре

В комнату ввели Игорька, посадили рядом с Галиной. Дали ему сплетенный из соломы кий, наказали не подпускать Григория к Галине и требовать за нее выкуп.

Игорек исподлобья посматривал на него и, уцепившись ручонками за Галину, погрозил Григорию кием. Тот потянул Галину за рукав.

— Неть! — замахнулся мальчик.

Раздался оживленный смех.

— Проси, Игорек, сто рублей! — научали отовсюду.

— Да гостинцев побольше! — вторили другие.

— Сто вублей… во! — картавил мальчик.

В комнату вошел Корягин, остановился у двери. Торг продолжался. Григорий выложил на стол несколько бумажных рублей, пряники, орехи, конфеты, спросил:

— Довольно?

— Да, — загребая лакомства, сказал Игорек.

— А… ты уже торгуешь девчатами? — обратился Корягин к сыну.

— Папа, погляди! — показал Игорек гостинцы. — Дядя дал.

Калита пригласил председателя за стол. Корягин сел около Лаврентия Левицкого, подал ему руку. Соня украдкой посматривала на председателя.

— Ну, как живешь, Лаврентий Никифорович? — спросил Корягин. — Чем занимаешься?

— Как? — вытерев рушником жирные губы, Лаврентий сделал вид, что не расслышал его.

— Говорю, живешь как?

Лаврентий ответил шуткой:

— Помаленьку да полегоньку. Не кланяюсь бабушке Варваре, свое есть в кармане.

— А рука зажила?

— Еще не совсем.

Председателю на тарелке подали закуску, налили в рюмку водки. Все еще раз поздравили новобрачных, начали пить, есть, веселиться. Корякин также опорожнил свою чарку, поглядел на виновников торжества:

— А ты, Галя, ежели тебя будет обижать твой нареченный, то немедля иди ко мне в ревком, и я с ним как следовает поговорю.

Григорий залился румянцем и широко улыбнулся.

После угощения Калита попросил гостей во двор. Все потянулись к выходу. Корягин взял сына на руки, подошел к Соне.

— Спокойно теперь у вас?

— Да, спокойно.

Корягин нагнулся к ней, шепнул на ухо:

— Сегодня вечером зайди ко мне домой.

— Хорошо, — тихо ответила Соня и вместе со всеми вышла из хаты.

Дружки обнялись под шелковицей, голосисто запели:

От батенька та-й на одиходи
Посадила орих на огороди.
Рости, рости ты, оришеньку,
Батенькови на утишеньку.
Рости, рости та-й укоренися…
Мий батеньку, не чим не журися:
Кохай соби другую такую,
Як выкохав мене, молодую.
Кохав мене, як тую тополю,
Отдав мене в чужую неволю!
Кохав мене, як красну калину,
Отдав мене за чужу детину![195]

У Галины на глазах блестели слезы, извилистыми ручейками потекли по щекам. Соня тоже заплакала. Мать глядела на них с состраданием, и спазмы сжимали горло. Ей хотелось успокоить дочек, приголубить, однако она этого не делала, крепилась и с трудом удерживала рыдания. Но вот силы оставили ее, брызнули невольные слезы, покатились по морщинистому лицу. Губы скривились, застыли, словно в лютую стужу.

Корягин и Лаврентий Левицкий остановились у конюшни (поодаль от людей) и, глядя на всю эту трогательную картину расставания Галины с родителями, замерли на минуту, затем Корягин спросил:

— Почему в ревком не заглядываешь?

Лаврентий ждал именно этого вопроса и больше всего боялся его. Чувствуя неловкость, он пристально взглянул на председателя, не скоро ответил:

— Решил пожить мирно, Петр Владиславович. Надоело уже блукать по свету.

— А ты не виляй, держись одной стороны, — посоветовал Корягин.

— Думаю, — невнятно протянул Лаврентий.

— А Виктор не изменил своего решения? — напомнил председатель.

— Не знаю, — замялся Лаврентий, потупив голову, потом вдруг ожил, просительно и тихо сказал: — Ты, Владиславович, не сбивай его с панталыку[196].

— Насчет чего это? — прищурился Корягин.

— Да насчет всего прочего, — шепнул Лаврентий.

Корягин пересадил Игорька на левую руку, заявил:

— Я тебе откровенно скажу, Лавруха: орел мух не ловит! У тебя сын не глупый парень — сам поймет, что делать и кого слушаться.

— Ото ж, — съежился Лаврентий и наклонился к уху Корягина: — Я уже и сам не знаю, что с ним делать. Потом, эти книжки…

Корягин отлично понял его, промолчал.

У летней плиты[197] столпилась молодежь, потребовала музыку. Засвистели кларнеты, заиграл баян, в такт завторил барабан. Замелькали нарядные пары.

Соня стояла у хаты и смотрела на Виктора, кружившегося с Оксаной. Она видела веселые, жизнерадостные лица, полные счастья, и на душе у нее было тоскливо и тревожно.

Во двор цугом[198] въехала подвода. В упряжке — четыре лошади. На одной из них сидел Гусочка, перевязанный через плечо белым платком. В руке — длинный кнут.

— По скриню[199] приехали! — раздалось несколько голосов, и голуби, сидевшие на погребнике[200], испуганно взвились в воздух, мгновенно скрылись за садом.

Гусочка слез с лошади и, хлопая ботами, вразвалку подошел к танцевавшим.

— Гай шумит! — закричал он с удальством, выбежал на круг, пустился вприсядку. — Гай шумит!