На заре

Все покатились со смеху. Гусочка, выбивая ботами, выделывал шутовские движения, горячился, приговаривал:

Чи вы, блохи, сказилися,
Чи вы, блохи, сбисилися:
Сами не знаете,
За що мене кусаете!

Девчата и хлопцы подзадоривали его, дружно били в ладоши. Гусочка гоголем носился по широкому кругу.

Расставшись с Корягиным, Лаврентий уселся под конюшней на бревне с приезжими казаками, улыбался, подшучивал над танцором.

— Герасимович все чудесничает, — присаживаясь на бревно, сказал Копоть насмешливым тоном.

— А мне кажется, что у него шарики не на месте, заметил его сосед, куря цигарку.

— Ого-го! — воскликнул Лаврентий. — Это такой, которого никто не проведет: первейший хитрец в станице. Вот его двор. Видите, какое хозяйство! — Он помолчал, потом вполголоса пояснил: — Его у нас зовут «паданцевым[201]» казаком.

— Как это? — не понял его Копоть.

— Да так! — тихо продолжал Лаврентий. — Лет пятьдесят тому назад к его матери начал учащать дьяк. А люди возьми да и донеси ее мужу. Мол, так и так, Гараська. Того, конечно, задело за живое, и он решил проверить правду людской молвы. Уехал в ночное пасти лошадей, а когда стемнело, вернулся домой…

Голос его неожиданно оборвался. Лаврентий, достав из кармана кисет, закурил. Казаки с любопытством поглядывали то на него, то на Гусочку, который все еще продолжал носиться по кругу. Копоть спросил:

— Что же дальше?

Лаврентий выпустил облако дыма, поскреб за ухом и ехидно улыбнулся.

— А на зорьке, — затянулся он цигаркой, — скрипнула дверь в сенцах, и тут же показался дьяк. Гараська притаился у стены, пропустил его мимо себя да как стебанет мешалкой по загривку. Тот еле выполз на улицу да и дуба дал. А Гараська в степь. Возвернулся домой только поутру. Люди, конечно, догадывались… Но, как говорится, не пойман — не вор.

— А дальше, дальше? — раздался бас среди казаков.

— Да что дальше, — протянул Лаврентий и покосился на танцора. — Вот с тех пор и живет у нас в станине Иван Герасимович Гусочка — паданцевый казак.

VII

Из хаты вышел Калита, за ним показалась и Денисовна. Женщины попросили у них позволения взять приданое.

Бояре начали выносить сундук, нарочито застряли в дверях сенец. Калита молчал, любуясь, как те возились, кряхтели над сундуком, переворачивали его.

— Постойте трошки, хлопцы, я вам сейчас помогу, сказала Денисовна и направилась в хату.

Бояре посторонились. Старуха вынесла бутылку водки.

— О, теперь есть, чем смочить углы! — воскликнул один из них.

И водка тут же была распита. Сундук свободно, прошел в дверь. Вынесли кровать, стол, рядна, перину, подушки… Женщины взобрались на верх приданого, громоздившегося на подводе, в один голос запели:

Выгребай, маты, жар, жар…

Гусочка вскарабкался на лошадь, закричал:

— Эк, матери вашей черт! Як бы мени год праздников да калымашка[202] грошей[203]!

Подвода тронулась. Навстречу выбегали мальчишки, смеялись над Гусочкой. Казаки и казачки выходили на улицу, кивали головами, говорили:

— Пропили Гальку.

— Пропили красавицу.

Женщины, сидя на приданом, распевали песни.

Наконец подвода въехала во двор Молчуна. Гусочка промчался мимо сараев, амбаров и, остановясь перед домом, снял треух, поклонился хозяйке, стоявшей на крыльце с бабами, сказал:

— А вот и женино имучество, то бишь богатство невесты, шо за нею иде по наследству. Приймай, маты, коли охота есть, а то мы и того… могем и назад отвезть.

Меланья Аристарховна важно спустилась, высокомерно обошла вокруг арбы, окинула приданое критическим взглядом, ядовито усмехнулась.

— Так, барахло какое-то, — пренебрежительно махнула она рукой. — Кофта посконна[204] да юбка суконна.

— Верь приданому только после свадьбы, — добавила Акилина Даниловна.

Бабы начали переносить приданое в дом, устанавливать в спальне Григория. Обсуждали каждую вещь, особенно потешались над постелью.

— Рухлядь рухлядью, — говорила Акилина Даниловна. — Подушки как колбасы.

— А рядна какие, Алексеевна, — обратилась Меланья Аристарховна к попадье. — Ни каймы, ни…

— Да ее ли они? — прыснула смехом попадья, пыхтя, как нагретый самовар. — А то, чего доброго, у соседей еще напросила.

— Известно, голь перекатная, — сказала Акилина Даниловна. — Приданого гребень да веник.

— Одеяльце стеганое алого цвета, а как ляжешь спать, так его и нету! — залилась смехом попадья и, наклонясь к хозяйке, шепнула: — И охота была вам связываться с этой гольтепой[205].

— Сыну по душе, — развела руками Меланья Аристарховна. — Писана красавица.

— Э, не хвали жену телом, а хвали делом! — многозначительно подняла палец попадья.

— Да, да, Алексеевна! — злорадно воскликнула Акилина Даниловна. — Не доведи бог, если и эта такая, как ее меньшая сестра!

Здесь же под дубом стояла и другая группа женщин. Указывая на неуемных пересудчиц, одна из них гневно сказала:

— Ишь, языки-то распустили, чихвостят как, вроде не знают, что все это досталось Калите кровавым потом.