На заре

— Хо! Чего захотел! — усмехнулся казак и ударил ребром ладони по столу. — Хлеба не дам ни пуда!

— Что ж, — выйдя из-за стола и сохраняя спокойствие, сказал Корягин, — у нас с такими разговор короткий. Опишем — и точка.

Казак застыл в бессилии.

— Через двадцать четыре часа, — предупредил председатель, — ежели не приступите к вывозу хлеба государству, к вам придет продотряд. Идите.

Тот хлопнул дверью.

Явился Бородуля, а за ним и Молчун. Остановились у порога.

— Зачем вызвал? — спросил Бородуля, держа кубанку в руке.

— Хлеб возите на ссыпку? — Корягин забарабанил пальцами по настольному стеклу.

— Где там… — мягко произнес Бородуля. — Косовицу еще не окончили.

— Когда же окончите?

— Не раньше как через две недели, — ответил Бородуля с притворным равнодушием.

— А продразверстку начинайте выполнять завтра, — решительно сказал Корягин.

Бородуля развел руками.

— Я в долгу не останусь. Вы же сами понимаете.

— Надо вывозить в срок! — остановил его Корягин и перевел глаза на Молчуна. — Вас тоже касается.

— Не понимаю, — с удивлением поднял тот брови. — Мы же люди исправные.

— Точка. — Корягин веско положил руку на стол. — Хлеб везите в положенный срок. Понятно?

Бородуля и Молчун удалились. Корягин начал набивать трубку табаком. Жебрак взглянул на него, улыбнулся и, подкрутив усы, заметил:

— А ты, оказывается, умеешь и спокойно говорить.

Корягин, потупив голову, молча вышагивал по кабинету.

* * *

По улице двигались груженые подводы. Подойдя к казаку, ехавшему в хвосте обоза, Бородуля тихо спросил:

— Куда тебя несет?

— На ссыпку, разверстку везу, — остановил тот подводу.

— Торопишься, повремени малость, — шепнул Бородуля и затерялся с Молчуном в темноте ночи.

Казак, озираясь, тронул лошадей. Объехав вокруг квартала, он повернул к себе домой.

Во двор ревкома въехало три подводы. На первой сидел Калита. К нему по ступенькам крыльца сбежал Корягин, затем вышел и Жебрак. Вынесли зажженный фонарь.

— Куда прикажешь, Петро? — обратился Калита к председателю.

— К кладовой, — сказал Корягин, указывая на небольшой сарай рядом с конюшней.

Калита тряхнул вожжами и, остановясь у широкой двери, спрыгнул с телеги, передал Корягину накладную.

— А как с продавцом? — спросил Жебрак. — Кто будет продавать товары?

— Пущай Трофимович и займется, — ответил Корягин. — Не возражаете?

Калита пожал плечами.

— Да у меня и хозяйство… — неуверенно произнес он. — Думка была током заняться. Надо к молотьбе хлеба готовиться, то и проче.

— Не отказывайтесь, — попросил Жебрак.

— Добре, — почесывая затылок, согласился Калита. — Я приду.

* * *

Утром к председателю, стуча ботами, просунулся в дверь Гусочка. Сняв треух, он низко поклонился и застыл с полуоткрытым ртом.

— Что тебе? — обратился к нему Корягин.

— Да… оце я прочул[234], — замялся Гусочка, — что вы привезли в лавку товары, чи шо?

— Привезли, — глядя ему в глаза, ответил Корягин. — А тебе зачем?

— Как же, — тяжело перевел дух Гусочка, — шоб про меня не забыли. Я тоже сдавал разверстку. Хотя б на штаны чи там на рубашку дали.

— Вам ничего не полагается, — ответил Корягин.

Гусочка съежился, часто заморгал, переводя недоуменный взгляд то на Корягина, то на свой треух.

— Как же ето? — спросил он. — Рази мой хлеб хуже других?

— Нет, не хуже, — сказал председатель, усмехаясь, — но мы будем давать только беднякам и середнякам.

— А я кто такой? — уставился на него Гусочка.

— Буржуй.

Гусочка застыл на какое-то мгновение, потом вытер на лбу испарину рукавом рубашки, протянул:

— Ригинально. Впервой слышу.

— А вот нам уже давно об этом известно, — сказал Корягин.

— Какой же я буржуй, коли одни штаны да рубашка? Совсем нечем перемениться. В баню токо по чистым четвергам[235] хожу.

Из боковой двери вышел Жебрак, вынул из книжного шкафа томик в красном переплете, начал листать его, делая вид, что совсем не прислушивается к разговору.

— Ну, как по-вашему, Николай Николаевич? — обратился к нему Гусочка. — Невже не дадите мне чи сирникив, чи там соли, бо и соль мне нужна: борщ ем не солимши, чи, могет быть, чего-нибудь другого?..

* * *

Рядом с ревкомом, у кооперативной лавки, шумели станичники.

Калита приступил к продаже. Краснодольцы покупали ткани, соль, мыло, спички, табак… Бабы оживленно разговаривали, рассматривали покупки.

В тесном помещении было шумно. У стойки остановилась старуха. Калита отмерил ей ситцу, подал две коробки спичек, брусок мыла, соли и, получив деньги, обратился к следующему.

Прихрамывая на деревянную ногу, Наумыч направился к выходу. К нему протискался Гусочка.

— И вы получили, дядько Никифор? — не скрывая зависти, полюбопытствовал он.

— Да, получил, — ответил старик.

— Дайте я хоть погляжу, что оно такое, — попросил Гусочка.

Наумыч остановился. Гусочка развернул бумазею[236] и ехидно захихикал:

— Не нравится!

— Чем? Ты и сам не знаешь, что мелешь.

— Не сравнить с довоенной. Вы бы поглядели у меня в сундуке — аршин тридцать лежит. Вот ето помазея! — воскликнул Гусочка, и глаза его неожиданно приросли к Корягину. Он погнался за ним, схватил за локоть, заскулил: — Могет быть, хоть шо-нибудь, Владиславович? Вот крест…

XIII