На заре

Она обняла загорелую его шею. Виктор молчал. Ему было неловко. Другой на его месте избил бы недостойную жену до потери сознания, а то, гляди, и совсем прогнал бы прочь в первый же день. Но у Виктора был совсем иной характер. Он всю свою обиду переносил в душе; ему в жизни еще не приходилось оскорбить женщину. Даже в детстве он относился к девочкам покровительственно, ласково. А теперь перед ним стояла жена и синие ее глаза глядели ему в душу, молили о прощении, но он только машинально гладил ее по голове, с которой ниспадали до пояса красивые толстые косы.

— Ну хоть побей меня, Витя, только не молчи, — дрожал прерывистый голос Оксаны. — Я все сделаю для тебя. Прости меня.

Голова ее упала на грудь мужа. Закапали слезы. У Виктора сжалось сердце. Он посмотрел ей в лицо, сказал:

— Не надо, Сана. Успокойся.

Глаза Оксаны загорелись радостью. Она поцеловала его, воскликнула:

— Витя, мой! Ты прощаешь?

Виктору хотелось чем-либо отвлечься, и он собирался уже взять какую-нибудь книгу, но в это время в забор постучал почтальон. Залаяла Жучка. Оксана выбежала из хаты и принесла газету.

Вошел Наумыч, присел на табуретку.

— А ну-ка, про шо там пишут, Витя?

Виктор пробежал глазами заголовки статей, остановился на стихотворении:

— Вот послушайте, что пишет Демьян Бедный…

Ихь фанге ан. Я нашинаю.
Эс ист для всех советских мест,
Для русский люд из краю в краю
Баронский унзер манифест.
Вам мой фамилий всем известный:
Ихь бин фон Врангель, герр барон.
Я самый лючший, самый шестный
Есть кандидат на царский трон…

Стихотворение рассмешило деда и Виктора. Но больше всего они хохотали над тем, где говорилось:

Ви будет жить благополучно
И целовать мне сапога.[243]

— Так, так, — сокрушался Наумыч. — Целовать грязные чоботы[244] у германцев. Довольно, уже нацеловались! — Он покачал головой, сожалеюще добавил: — Вот уж не везет русскому трону! За всю историю — почти ни одного русского царя! Все какие-то паболдыри, перевертни[245] правили, нищали Россию. И заново лезет на трон немец. Россию треба спасать от этих песиголовцев, гнать чужеземных управителей с нашей земли, чтобы их и духу не было!

— А вот некоторые поддерживают Врангеля, — сердито проговорил Виктор.

Наумыч тепло посмотрел на него.

— Пущай поддерживают. Россия могуча, ее не победить никому. Она била и шведов, и турков, и французов, и немцев. Побьет и Врангеля!

Виктор задержал взгляд на информационном сообщении о действиях Красной Армии на польском фронте, прочел вслух:

Товарищи, теснее ряды: путь к Варшаве очищен. Польский рабочий с нетерпением ждет своего освобождения.

— Вот как наши тузят Пилсудского[246]! — сказал он с ноткой гордости. — Уже у Варшавы!

— Это хорошо, — поглядывая на Оксану, торжествовал Наумыч. Стало быть, война скоро кончится.

— Но Врангель все же продвигается вперед, — возразил Виктор, водя возбужденными глазами по строчкам сводки.

— Ничего, — уверенно заявил Наумыч. — Царствовать ему над нами не доведется.

Оксана метнула на него косой взгляд и ушла в кухню.

* * *

Корягин и Жебрак на закате солнца заглянули в ликбез и направились к Левицким. Виктор радушно встретил их, проводил в хату. Наумыч пригласил гостей в боковую комнату и, попросив садиться, о чем-то шепнул Мироновне.

Корягин и Жебрак сели. Виктор остановился у высокого комода, на котором красовались открытки, фотокарточки, приставленные к флакончикам из-под одеколона и духов, фарфоровым безделушкам, статуэткам.

— Как живешь? — обратился к нему Корягин. — Рассказывай. Почему на свадьбу не покликал?

Виктор улыбнулся.

— А вы хотели бы прийти?

— Хитер, — подмигнул Корягин. — Слыхал, Николай Николаевич?

— Да… Это нехорошо, — протянул Жебрак с ленивой ухмылкой.

Мироновна внесла тарелки с закуской, поставила на стол.

Вошел Лаврентий, поздоровался с гостями, сел на диване рядом с отцом. Корягин обратился к нему:

— Ты что ж, георгиевский кавалер, чуждаешься нас? Думаешь, революцию доводить до конца не твое дело?

Лаврентий смущенно пожал плечами.

— То старорежимные заслуги. Кресты теперь не в почете, — стараясь уклониться от вопроса, отшутился он после продолжительного молчания и тут же пояснил: — Я их с восемнадцатого года никому не показываю.

— А напрасно, — протянул Жебрак. — Вам же дали их на германском фронте за храбрость.

— Да, — сказал Лаврентий. — За «брусиловский прорыв».

— А тут, в станице, — вмешался в разговор Наумыч, — при атамане Прасоле из-за этого Георгия попал в тюгулевку.

— Каким же образом? — поинтересовался Жебрак.

— Бывали такие куплеты, — промолвил Лаврентий.