На заре

— Не мешай мешать, Лавруха, — прервал его отец. — Я же не говорю, что нам легко от этой разверстки. Но и государство чем-то должно кормиться. И правительству нелегко снабдить хлебом такую громаду, как наша Россия-матушка. А хлеб только у богатеев. Вон и земля почти всей станичной бедноты находится в их руках. Тут нужно прямо сказать: тяжело молоту, тяжело и наковальне. Трудно хлеборобу, но нелегко и нашему рабочему, без которого мы жить не можем.

— Верно вы говорите, — поддержал его Жебрак и обратился к Лаврентию: — А вот вы, Никифорович, многое не понимаете. Сейчас самое тяжелое время в нашей стране. Мы разорены, измучены войной. Именно в эти дни нужно помогать Советской власти. Когда же пройдут годы да мы окрепнем, тогда у нас друзей будет много. И вот здесь уместно сказать: полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит.

Лаврентий посмотрел на него исподлобья, подумал про себя: «Рассказывай, знаю… Того, мабуть, и пришел, чтобы выведать, чем мы дышим. Тазите[251] за каждым и всяким…» Он зиркнул из-под нахмуренных бровей, выразил сомнение вслух:

— Ежели бы все это остановилось на богатее, а то чего доброго затузите и нашего брата, середняка, а там доберетесь и до бедноты. Ить воевали мы супротив помещиков, капиталистов да царских генералов, а как переворот удался, добрались и до зажиточных хлеборобов, начали их выметать. Тут и сумление берет. Лидва-лидва соберешься с духом, станешь на ноги, а тебя мах — и заново старец.

— Вот чего ты боишься, — прищурившись, протянул Корягин. — Напрасные у тебя страхи, Лаврентий, совсем напрасные.

Лаврентий уставился на него, произнес мысленно: «На языке медок, да на сердце ледок…» Потом, передернув плечами, промолвил:

— Может быть, и так. Но я сейчас никому не верю, не мешаюсь ни к тем, ни к другим. Да, да! Живи с разумом, так и лекарок не надо.

— Но у этого ум совсем другой, — Наумыч указал на внука. — Лекарственно говорит про нонешние порядки, в душу влазит. А Лавруха так: мелет до вечера, а послушать нечего.

Все улыбнулись.

Жебрак перевел взгляд на Виктора, спросил:

— А вы чего молчите?

— Мне нечего сказать, — улыбнулся тот, отодвигая от себя тарелку.

Жебрак взглянул на карманные часы, проговорил:

— Ну, дорогие хозяева, спасибо вам за беседу, угощение. Нам пора.

— А вы ж по какому делу к нам пожаловали? — полюбопытствовал Наумыч.

— Просто так, — ответил Корягин. — По пути.

— Спасибо, что не позабыли.

— Ты приходи к нам, Лаврентий, — пригласил Корягин. — Не чуждайся. Мы зла на тебя не держим.

— Сейчас время горячее, — буркнул Лаврентий. — Пусть когда-нибудь по свободе.

Жебрак и Корякин в сопровождении Виктора и Оксаны вышли из хаты.

— Вот теперь нам ясно, что собой представляет вся семья Левицких, — сказал Жебрак на улице. — Лаврентий тянет в одну сторону, а Наумыч и Виктор — в другую.

XVIII

В станице то в одной, то в другой стороне появлялись верховые чоновцы, проезжали небольшие разъезды. По углам кварталов в темноте проступали силуэты часовых. Везде слышался скрип подвод, везущих хлеб нового урожая на ссыпку. По дворам ходили продовольственные отряды из ревкомовцев и комсомольцев. Раздавался лай собак. Глухое эхо дружно вторило всем этим голосам в закубанском лесу, окутанном черной ночью.

Лаврентий заглянул в конюшню к лошадям и под впечатлением разговора с Корягиным и Жебраком подумал: «А секретарь, пожалуй, прав. Полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит». Он вздохнул, вспомнил о Бородуле, Молчуне.

— Кто они? — снова раздался его тревожный голос. — Просто недовольные новыми порядками или… в сговоре с Хвостиковым?..

Лаврентий углубился в сад и затерялся во тьме на берегу Кубани.

Виктор все эти послесвадебные дни чувствовал себя тяготно, старался не оставаться с женой наедине, а под разными предлогами уходил от нее куда-нибудь. Так и сегодня, как только повечерело, ушел в избу-читальню.

Оксана даже не заметила, куда делся, выглянула за калитку и, увидев девчат на выгоне, подбежала к ним. Там оказалась и Галина. Оксана поцеловалась с ней, отвела в сторону, шепнула:

— Как твой Гришка?

— Все так же — молчит, — ответила Галина. — Два раза уже побил меня.

— За что?

— Не знаю. Побил — и все.

— Чумовой, что ли? — удивилась Оксана. — А Витя у меня добрый, смирный. Была у нас маленькая неприятность, но уже все прошло. Знаешь, какой он хороший!

— А я своего не могу понять, — жаловалась Галина. — Ходит, как сыч, надутый.

Во дворе показался Григорий. Потянуло запахом табачного дыма. Галина замолкла, прижалась к Оксане. Григорий остановился у калитки.

— Как дела, соседка? — обратился он к Оксане.

— Хорошо, — заулыбалась молодица.

— А Виктор чем занимается?

— Его дома нет. Мабуть, в избу-читальню ушел.

— А, грамотным хочет заделаться.

— Да тебе что за печаль?

— Скажи ему, хай на меня не сердится.

— Не знаю я вашего дела. Сами погрызлись, сами и миритесь.

— Зачем до вас приходили Жебрак и Корягин? — поинтересовался Григорий. — О чем они с вами балакали?

Оксана поглядела на него исподлобья:

— Какой же ты… все хочешь знать.

— А тебе тяжело сказать?

— Будешь допытываться. — борода скоро вырастет!