На заре

— Сразу видно, что научилась у своего чоловика, — проворчал Григорий и повелевающе крикнул на жену: — Галька, иди домой! Чего ты с нею лясы точишь?

— Фи! Какой пышный! — захохотала Оксана.

Григорий схватил жену за руку, со злостью толкнул во двор.

— Ступай видциля[252]!

Галина едва удержалась на ногах.

— Что я тебе сделала? — заплакала она. — Сам не знаешь, на ком зло согнать.

* * *

По приказанию матери Иоанны молодые послушницы направились в лес за ягодами. День был ясный и тихий. Огнисто-красное солнце поднималось над лесом. Птицы давно уже проснулись, и звонкий их щебет, как гуслярный звон, нежно переливался в теплом воздухе, слетал с каждого куста и с каждого дерева.

По песчаному берегу озера одна за другой спешили послушницы. Громко разговаривали, смеялись.

Позади шла Соня, держа перед собой лукошко, наполненное чем-то и прикрытое белой салфеткой. Казалось, она сторонилась своих подруг, думала о чем-то. Медленно брела по извилистой тропинке, проложенной по уреме[253], заросшей криворослым ивняком, кустовьем чернотала, калины, пробралась к берегу Кубани. Здесь, поникнув над водой, росла старая корявая верба, обожженная молнией. Соня поспешила по густому верболазу. Колючие длинные стебли ежевики царапали ноги, но она не обращала на это внимания и, задыхаясь от волнения, держалась левой рукой за грудь, спотыкалась по высокой траве.

У самой реки на поваленном дубе, выброшенном волной на берег, она вдруг увидела женщину. Та сидела спиной к келейнице и, мурлыча какую-то грустную песню, мыла ноги. Соня тихо приблизилась к ней, прошептала украдкой:

— Здравствуй, Мавруша!

Крепко обняла ее и несколько раз поцеловала в щеку.

— Ох, как ты напугала меня! — переведя дыхание, наконец проговорила Мавра глухим голосом.

— Я принесла тебе поесть, Мавруша, — сказала Соня и поставила лукошко перед ней. — Вот, бери.

— Я вторые сутки питалось одной ежевикой, — промолвила Мавра, едва сдерживая слезы.

— Где же ребенок? — присаживаясь рядом на дереве, спросила Соня.

Мавра, жуя хлеб и сало, указала на корявую вербу. — В дупле.

— А не страшно? — вздрогнула Соня.

— Нет, там хорошо, — ответила Мавра.

— Пойдем посмотрим, — попросила Соня.

Мавра поднялась, захватив с собой узелок с продуктами. Соня лишь сейчас заметила, что ее подруга совсем изменилась: была худая, страшная. Мрачное и угрюмое лицо еще сильнее вытянулось, почернело, желтые пятна расплылись.

Поднялись на широкий пень, заглянули в дупло.

— Гляди, — указала Мавра на ребенка.

Отверстие, в которое они смотрели, находилось от земли аршина на два с половиной и напоминало собой круглую дыру. Мавра настелила туда сухой травы, прикрыла ее платком. У изголовья ребенка висела на стене маленькая иконка богородицы.

Увидев дитя, Соня всплеснула руками.

— Ой, Мавруша! Какое хорошенькое! Но как же ты живешь здесь?

— А куда денешься? — сказала Мавра. — В пустыни теперь мне нет места.

— Полезем в дупло, — попросила Соня, — а то нас могут заметить: тут со мной послушницы ягоды собирают.

— Почему ж ты раньше не сказала? — испугалась Мавра.

Она, как кошка, поднялась к отверстию, влезла в дупло. За нею вскарабкалась и Соня. Мавра взяла ребенка на руки, развернула пеленки, положила его в подол и начала кормить грудью. На изнуренном ее лице и в неподвижных глазах застыла скорбь.

— Мать благочинная хотела его задушить, — наконец нарушила она тишину, — но я не дала. Чуть не убила ее.

— Как же это случилось? — вырвалось у Сони.

— Когда я родила, она схватила его. У меня, все потемнело в глазах. Не помню, как бросилась на нее. Ударила по голове.

— Что же ты думаешь, Мавруша? — промолвила Соня, задыхаясь от слез, подступавших к горлу.

Мавра помолчала и, поворачивая ребенка к другой груди, проговорила:

— Пока поживу здесь. Только бы обо мне в пустыни не узнали.

— А потом? — волновалась Соня.

— Куда-нибудь подальше уйду от этого проклятого места! — сказала Мавра.

Она поцеловала ребенка, и слезы струйками потекли по ее щекам. Заплакала и Соня.

— Вот так и ты, — вытирая лицо, продолжала Мавра, — живешь в этом болоте, а потом случится с тобой грех, будешь душегубкой. Многие ж у нас так делают. Родят и бросают либо в Кубань, либо в озеро. У нас так: греши, да умей хорошо грехи прятать.

— Мавруша, — прервала ее Соня, — а что мне делать?

— Беги, беги, пока не поздно! — воскликнула Мавра. — Иначе ты тоже погибнешь.

— Не постригаться, значит?

— Боже сохрани! Ты только стоишь на пороге монашества. Смотри на нас и думай! Не советую тебе, сестрица.

Соня задумалась, сжала руками голову.

— Я не знаю, что будет. Люди злые.

— Людей не бойся, сестрица, — сказала Мавра. — они поговорят и замолчат. Но ты не будь такой, как другие. Они вон как богу молятся, а думаешь, хорошие? Врут, обманывают друг друга. Где же здесь правда, Соня? Я терпела семь лет, молчала, а может быть, и сама была такой, но теперь моему терпению пришел конец.

Соня поднялась на колени, поклонилась:

— Прощай, Мавруша. Я приду к тебе через три дня: принесу еду.

Она перекрестилась, высунулась, посмотрела вокруг (никого не было видно), выбралась из дупла и побежала в лес.

XIX