На заре

Навстречу им попадались арбы, груженные пшеницей. Виктор и Галина сворачивали на кочковатую обочину, уступали дорогу. Озорники-казаки бросали в молодицу корки от арбузов и дынь, улыбались ей, шутили. Григорию подобные ухаживания не слишком пришлись по душе, и он, спрыгнув с арбы, сел рядом с женой.

— О чем ты с ним? — спросила Галина.

— В ЧОН записался, — пробурчал Григорий. — Это еще Бородуля об этом не знает.

— А что он с ним сделает?

— Найдет.

Коши Левицких и Молчунов находились рядом. Виктор поехал стерней и вскоре остановился у копны. Спрыгнув с арбы, начал нагружать на нее пшеницу.

Галина направилась по своему участку, придержала лошадей и, сойдя на землю, сняла с арбы вилы. Григорий пошел к казакам на соседнюю полосу. Галина села на валок и, мурлыча какую-то песню, достала из кармана передника зеркальце и белила. Виктор поздоровался с нею, спросил о Соне. Галина украдкой поглядела на мужа, стоявшего неподалеку с казаками, сказала:

— Ей выхода не было. Вот и бежала в монастырь. Она помолчала и с болью в сердце добавила: — Наверно, судьба у нее такая.

— Пусть уйдет оттуда, — проговорил Виктор с тоскою в голосе. — Нечего ей там делать.

Галина пожала плечами, потом спросила:

— А Оксана на тебя не сердится, что ты записался в ЧОН?

— Пусть сердится, — ответил Виктор.

Григорий проследил за чоновским разъездом, ехавшим по дороге в восточной части краснодольского поля, и, движимый чувством ненависти к Левицкому-большевику, широкими шагами двинулся к жене.

Галина сорвала перевясло с копны, принялась нагружать арбу. Виктор тоже взялся за вилы. Через некоторое время он уже выезжал с поля, и глубокие колеи с трудом вытягивались из-под колес тяжелой арбы и ложились на мягкой земле, как две отутюженные золотисто-черные ленты.

Выехала со своего участка и Галина. Григорий лег на спину, устремил взгляд в синеву бездонного неба. Высоко над ним галка дразнила ястреба, кидалась на него и, настигаемая хищником, с писком шарахалась в сторону. Григорий следил за их полетом, но в груди кипела злоба: разговор Галины с Виктором мучил его.

Вдруг он схватил жену за косы и начал бить. Галина в испуге закричала, спрыгнула с арбы. Григорий взяя вожжи, погнал лошадей и вскоре скрылся за горой.

Галина села у дороги, и слезы потекли по ее щекам. Наплакавшись, она вытерла глаза, потихоньку побрела в станицу, но не домой, а к отцу и матери.

* * *

По просторным улицам катились пустые и груженные пшеницей арбы, с шумом проносились мимо плетней и заборов, скрываясь в воротах то одного, то другого двора.

По всей станице шла горячая молотьба хлеба. В душном жарком воздухе стоял рявкающий гул барабанов паровых молотилок, грохотали на токах каменные катки, шумели и хлопали решетами веялки. А то, гляди, прорежет палящую жару просящий гудок паровозика, и тогда из края в край Краснодольской пронесется гулкое высвистывание — воо-о-ды-ы! воо-о-ды-ы! — переметнется через Кубань, как испуганная птица, и затихнет где-нибудь на далекой опушке леса.

Галина с опаской вошла во двор своих родителей. К ней подбежала Докука и, повиливая хвостом, завизжала от радости…

Отец и мать молотили на току пшеницу. Перед ними остановилась дочь и, упав на колени, залилась слезами.

Калита придержал лошадь, запряженную в каток, сурово потупил голову. Денисовна бросила на ворох грабли, всплеснула руками:

— Бог ты мой! Что с тобой, дочко?

— Опять Гришка, — сказал отец.

— Ой, мамо, зачем же вы отдали меня? — голосила Галина, закрывая лицо платком.

— О боже ж ты мой праведный! — растерянно развела мать руками. — Да кто же знал? Мабуть, доля такая.

Она заплакала и присела у плиты на низенькую скамейку.

В калитке показались Корягин и Соня. Старики перетянулись. Корягин поздоровался с ними за руку. Калита в мгновение перевел взгляд на меньшую дочь и, точно пораженный громом, застыл в немом оцепенении. Соня кинулась ему в ноги, громко зарыдала:

— Батя, простите меня! Я буду всегда вас слушаться.

— Она ушла из монастыря, Яков Трофимович, — сказал Корягин.

Сердце у старика заныло, сжалось еще сильнее. Лицо судорожно скривилось, побледнело.

— Это ты виноват, Яков! — упрекнула его Денисовна вытирая слезы передником. — Разогнал детей из дому!

У Калиты на ресницах повисли капельки мутной влаги, сверкнули на солнце и скрылись в черной бороде.

— Дети! Дети мои милые! — вдруг вырвалось из его груди, заклокотало в горле. — Вы… не виноваты. Я во всем… старый дурак! Да кто же хотел вам зла?

Корягин положил руку ему на плечо.

— Успокойтесь, Трофимович, — сказал он просительно. — Это совсем ни к чему.

— Владиславович, — плакал Калита, — да мне ли иметь таких дочек? Изгубил я их жизню. Сам посуди!

— Хватит, Трофимович, — уговаривал Корягин старика. — Перестаньте.

Калита, казалось, совсем не слушал его. Глухие стоны вырывались у него из груди, и он, в исступлении схватившись руками за голову, сел под конюшней на бревне.

— Батя, родненький, перестаньте! — умоляла Галина.

— Не понимаю! — разводил руками старик. — Совсем ничего не понимаю. Я хотел, чтобы они жили лучше, потому и понуждал.