На заре

Он поскреб затылок, потом рассказал, как в семнадцатом году, в сентябре, вернулся с фронта домой, шел по улице и не отдал честь полковнику Гиревому. Тот остановил его, обозвал хамом и мерзавцем.

— Я, конечно, разобиделся донельзя, — продолжал Лаврентий, возвышая голос, — не выдержал такую безобразию, да и въел его кулаком по скуле и вышиб зуб. А потом потребовал отдать мне честь, как георгиевскому кавалеру. Тут я отвернул борт шинели и показал ему свои кресты.

— Ну и что ж? — спросил Жебрак. — Подчинился он вам?

— А как же! — сказал Лаврентий. — Все по уставу. — Он снова затих, подкрутил остренькие усы, усмехнулся: — Гиревой, конечно, пожаловался атаману, а тот вызвал меня в управление и посадил в тюгулевку.

— Я об этом случае помню, — протянул Корягин. — Мне рассказывали.

— Как же вы решились на такое? — спросил Жебрак.

— Да! — подхватил Корягин. — Он мог бы тебя на месте пристрелить.

— Широка рогожа, — протянул Лаврентий. — Он нас в это время уже побаивался. Трус был.

Мироновна пригласила гостей к столу. Лаврентии поднялся, сказал:

— Прошу. Садитесь, перекусим.

Все уселись вокруг стола.

— Как у вас пшеница? — поинтересовался Жебрак.

— Никчемная, — ответил Лаврентий. — Зерно морхлое[247]. Голодовки не минуем.

— С голодовкой нужно бороться, — сказал Жебрак.

— А как это можно, дозвольте узнать? — Наумыч поднял широкие брови.

— Возьмем хлеб у богатеев и дадим тому, у кого нет его, — пояснил Жебрак. — Можно ж так сделать?

Старик пожал плечами. Выпили.

— Тут дело… вестимо, — вытирая рушником усы, выпрямился Наумыч, — коли вы так думаете.

— А иначе как же? — сказал Жебрак, всматриваясь в него. — Излишки хлеба только у богатеев.

— Понятно, — согласился Наумыч.

— Вот мы и будем этот хлеб отбирать и посылать в города и Красной Армии, — проговорил Корягин.

Старик развел руками.

— Я уж в этих делах ничего не смыслю.

— Но вы-то согласны, — спросил Корягин, — чтобы взять хлеб у богатеев и дать голодному рабочему?

Наумыч тяжело вздохнул.

— Как тебе сказать, товарищ председатель. Оно, конечно. Ты помещика Меснянкина знаешь?

— Знаю, — ответил Корягин.

Наумыч перевел взгляд на Жебрака.

— Вас, кажись, зовут Николаевичем?

— Да.

— Так вот, Николаевич, — продолжал Наумыч. — Вы знаете, что у нас, в казачестве, до переворота порядок был такой. Когда казаку приходила пора идти на царскую службу, он должен иметь у себя ладную лошадь и не ниже двух аршин росту, а ежели для высокого всадника, то еще и два вершка. Лошадь ниже этой меры не брали.

— Об этом я знаю, — сказал Жебрак.

— Эге ж! — Наумыч слегка дотронулся до его плеча. — Окромя того, новобранец должен иметь у себя еще и седло, шаблю, кинжал, каковые приобретались у какого-нибудь заведомого торгаша. У нас в станице все это продавал Козюпа.

— Это тот, у которого мы конфисковали склад с частями для сельскохозяйственных машин? — Жебрак поднял глаза на Корягина.

Тот утвердительно кивнул.

— А лошадей завсегда покупали у шабая[248] Мишуры, — рассказывал Наумыч. — Но кто приобретал на стороне, то лошадь часто браковалась комиссией, и туг же за бесценок ее продавали с торгов. Не потому, что она плохая, а потому, что у нее рост не выходил.

— Так всегда было, — подтвердил Жебрак.

— Казаку же предлагали купить лошадь у Мишуры, с которым комиссия имела договоренность по этой части. Новая лошадь, приобретенная у шабая, всегда была никудышней, но, может быть, ростом выше. У новобранца обычно не хватало грошей. Тогда казна выдавала ему ссуду, а за это забирала у него землю и по нашему юрту[249] сдавала ее в аренду помещику Меснянкину. Отдавала так, за бесценок: по семьдесят пять копеек за десятину в год. И ежели по истечении службы эта земля не покрывала всей ссуды, то у казака отбирали лошадь и продавали ее другому такому же казаку-новобранцу. Таких примеров можно привести тысячу! Да и вот с нашим Виктором такая же катавасия[250] вышла, когда его призывали в армию. Доставила нам хлопот немало… так что наши казачьи привилегии, при царе-батюшке, выходили нам суком…

— Да вы кушайте, — обратилась Мироновна к гостям, — а то до утра их не переслушаете.

Лаврентий налил еще по стаканчику. Наумыч оживился и с гневом продолжал:

— А бывало еще и такое. Родит жена у какого-нибудь казака, да не сына, а дочку. Глядишь, муж и начнет ее колотить. Зачем-де родила мне бабу? Ведь на нее-то земли не давали. А жена разве виновата?

— Это тоже верно, — сказал Жебрак.

— К чему я это веду, Николаевич? — горячился Наумыч. — А к тому, что в этом бачу бесстыдство и нахальство наших старых управителей! Они всюду чинили неправду. Как хотели, так и обдирали простой народ!

Лаврентии указал на тарелки, стоявшие перед гостями.

— Кушайте, кушайте, товарищи.

Беседа прервалась, и все опять принялись за еду.

— А вы хотя и берете у богатеев, — с новой силой начал Наумыч, — но зато даете голодному человеку.

— А я с вами, папаша, не согласен, — возразил Лаврентий. — Продразверстка многим не по душе.