Набег язычества на рубеже веков

Именно поэтому он считал своей задачей – не объяснить формально-рационалистически мир Бердяева, суть эпохи, смысл творчества, свободы или в других своих изысканиях – человека, языка, поэзии…, а, прежде всего, обратить внимание на то, что вне этих сфер нет ни автора, ни читателя, ни философа, ни филолога, ни вообще человека, нет личности. Думается, что в силу такой установки его размышления и оказались по-особому ценными. Он уловил главное в метафизическом знании – в философии срабатывает особого рода коммуникация – диалог многих Я, которых мы выбираем в собеседники, согласовывая с ними свои оценки, мысли, чувства, восприятия, ценностные ориентиры. Этот выбор личностей, о которых хочется думать, писать, говорить, пытаться понять контекст их жизни, отнюдь не случаен, в нём – отражение и нас самих, нашего духовного мира и судьбы. Эту связь всех со всеми или каждого с каждым тонко подмечает Бураго в творчестве Николая Александровича. Он пишет: «Микрокосм» его (бердяевской – Т.С.) афористической мысли всегда отражает «макрокосм» истории самопознания человечества. Одним словом, Бердяев изначально и до конца контекстуален. Донельзя вник он в историю культуры и вне контекста этой истории человеческой культуры немыслим ни один его текст»³⁷, но контекстуальность текста философа, подчеркивает Сергей Борисович, рождается особой коммуникацией между людьми: «Разумеется, человек человеку рознь, но рознь людей, как и вообще многообразие мира, есть данность, не отрицающая мира как такового, не разрушающая, а, напротив, составляющая его органическую цельность»³⁸.

Особое место в анализе творчества Н. А. Бердяева у Бураго занимает тема свободы, но в отличие от многих других исследователей Сергей Борисович рассматривает её сквозь призму проблемы становления культуры свободы, человеческой свободы действия. Он сразу же разводит понятия, довольно часто отождествляющиеся: у Бердяева, утверждает С. Б. Бураго: «свобода резко противопоставляется волюнтаризму, произволу, потому что последние являются проявлением и воплощением рабства, в то время как свобода – это некое соответствие личности, соответствие души этой личности вот тому самому Божественному или положительному началу мира»³⁹.

Особый акцент исследователь делает на связи рабства как отступления человека от своей божественной сущности с предательством, в ситуации которого человек теряет и себя и весь подлинный человеческий мир культуры, подминая свою жизнь под власть старых и новейших идолов, принуждая себя служить ложным ценностям. Рассматривая эту сложнейшую тему человеческого ценностного самоотречения, Сергей Борисович пишет: «Рабство, как и зло – это всегда самоотчуждение человека от своей сущности, конструирование собственно жизни в угоду обстоятельств или с целью извлечения для себя выгоды, всегда, в конечном итоге, как выясняется, иллюзорной, – это бессмысленное и безумное предательство, проявлений и форм которого не счесть, но суть которого едина – самоотчуждение человека от себя, наиболее внутреннего, то есть, наиболее универсального, наиболее непосредственно связанного с Божественной природой мироздания. Это предательство возвращает нас к идолопоклонству язычества, к безумной попытке свести бесконечное к конечному и гипостазировать это конечное в качестве то ли тотема, в качестве ли самого себя (и здесь основание эгоизма «я»), в качестве ли рода (и здесь основание эгоизма рода), в качестве ли нации (и здесь основание национализма, который, по слову Вл. Соловьёва, и есть «национальный эгоизм»), в качестве ли религиозной конфессии, в качестве ли расы (и здесь основание расизма), в качестве ли даже всего человечества, если оно жёстко противостоит самой живой природе»⁴⁰. В этих словах звучит только одно – желание пробиться сквозь толщу непонимания к иному миру, преодолеть сопротивление Другого, понять общий путь человека, предопределённый ценностно ориентированной культурной традицией.

Отрицание человеком предательства самого себя, возможности быть чужим самому себе, как замечает Бураго, и рождает универсализм бердяевской философии, который прежде всего означает «неприятие самодостаточности целостей, взятых из самой природной раздробленности»⁴¹. Эта истина, так прекрасно прояснённая С. Б. Бураго, увы, но до конца так и не была воспринята ни современниками знаменитого киевского философа, ни нашими современниками.