Набег язычества на рубеже веков

Принципиально разные мировоззренческие позиции разводят философов в стороны. Как поясняет Бураго, «в одном случае трактовка любого явления, в том числе и языка, сопряжена с человеком как «мерой всех вещей». В другом, – человек вообще отодвинут в сторону. Первый подход связывает язык с человеческим, в том числе и личностным человеческим сознанием, предоставляя этим самым ключ к познанию человеческого духа через познание языка. Второй подход даёт начало разнообразным исследованиям «языковых средств» как явлений, существующих в отвлечении от человека; анализ этих «средств» принципиально ограничивается спецификой языковых закономерностей и непосредственно не связан с постижением духовного мира «носителя языка»³¹.

Как ученик Канта Гумбольдт не может не исходить из принципа автономности личности как важнейшего условия всякого социального действия, всей силой своей личности поддерживая и утверждая идею учителя о недопустимости так называемого “отеческого правления”, являющегося, по сути, деспотическим, так как при нем подданные рассматриваются как несовершеннолетние, неспособные различать плохое и хорошее, доброе и злое, значимое и незначимое для себя. Бураго поясняет: «Противоположность трактовки языка Гумбольдтом и Гегелем основана… на антиномии антропологии и жесткого идеализма, а в социальной сфере – гуманизма и антигуманизма… В одном случае трактовка любого явления, в том числе и языка, сопряжена с человеком как «мерой всех вещей». В другом, – человек вообще отодвинут в сторону и вполне отсюда может быть «сводимым к средству достижения любой «высшей цели»³². Отстранение человека в понимании феномена языка в концепции Гегеля, проф. Бураго связывает с возрождением и в «новой диалектической философии» скептицизма Нового времени, отказывающегося трактовать язык как непосредственную действительность мысли, духовного мира человека.

Таким образом, если «вочеловеченная Кантом философия вела к концепции языка Вильгельма Гумбольдта», то «отстранение человека в концепции языка у Гегеля сопрягает его позицию… с обесчеловеченным скептицизмом»³³, для которого язык «вполне сопоставим с… деньгами, а использование языка обуславливается выгодой. «Так, золото, и серебро, – писал Юм, – делаются мерилом обмена, а речь, слова и язык определяются человеческим соглашением и уговором». Понятно, что «соглашение и уговор» относительно языка так же, как и просветительский «общественный договор» относительно законов и морали, не сопрягая ни язык, ни мораль с сущностью человека, тем самым изначально формализуют эти важнейшие сферы человеческой жизни»³⁴.

С. Б. Бураго был склонен подчеркивать субъективность и непрофессионализм своих философских изысканий. Так, в своём выступлении на Международных Бердяевских чтениях он говорил: «Наверное, нужно сразу же сказать о том, что я не профессиональный философ, и потому всё, что касается Бердяева и связанного с ним, – это скорее впечатление или размышление читателя»³⁵. Однако эта скромность его души одарила присутствующих таким серьёзнейшим анализом творчества великого Киевлянина, что ни у кого не осталось ни малейшего сомнения не только в профессионализме Сергея Борисовича, но и в его глубокой, я бы сказала, интеллектуальной интеллигентности в понимании Другого. А объяснение, сделанное вначале, пояснило многое в личности самого Сергея Борисовича, для которого отнюдь не была характерной та авторская самонадеянность, достойная, как он сам писал, горькой усмешки, когда «автора следует похлопать по плечу, после чего вздохнуть глубоко и отойти подальше..»³⁶.