Набег язычества на рубеже веков

Читая размышления С. Б. Бураго над кантовскими текстами, нельзя не заметить, что здесь мы имеем буквально ситуацию соприкосновения, подключения чувственности под чувственность, соотнесения опыта и мировоззренческих позиций. Небезразличие к описываемым историко-философским ситуациям, своеобразная интеллектуальная эмоциональность, демонстрирующая личностное «подпадение» под рассматриваемые проблемы и самого автора отличает философские тексты Сергея Бураго. Ясно, что когда он говорит о кантовском учении о морали, где главным является научение не тому, как мы, люди, должны сделать себя счастливыми, а тому, как важно для человека, должно стать достойным счастья, поднять себя над самим собой, – становится понятным, насколько это совпадает и с его, бурагинской, мировоззренческой позицией.

Именно в духе Им. Канта С. Б. Бураго поясняет собственное понимание счастья. Он пишет: «Если основание счастья – интенсивное переживание духовной связи с другими людьми и природой (в любви, в творчестве, в переживании красоты мира и совершенных произведений искусства), то это основание счастья есть одновременно и основание добра. И напротив, если основание удовольствия и счастья видится в удовлетворении своих, не свойственных, как кажется, другим людям интенций, то и природа, и окружающие люди воспринимаются человеком исключительно как предпосылка к его собственному существованию; и он, таким образом, приобретает убеждение о вседозволенности своих действий по отношению к другим и природе..»²¹.

Однако историко-философская традиция прежде всего интересует С. Б. Бураго с точки зрения разъяснения основания проблемы связи человека с универсумом языка. «Человек и его язык» – именно так называется первая глава книги «Мелодия стиха (Мир. Человек. Язык. Поэзия)» С. Б. Бураго²².

Исходной для него при решении данного вопроса была позиция Вильгельма Гумбольдта, концепция которого не только увязывала язык с человеческим сознанием, но и утверждала его неотчуждённость от духовного мира человека. Гумбольдт, как подчеркивает Бураго, видел в языке не свершение, а «саму духовную жизнь человека, подобно живому организму целостную в своей противоречивости» (курсив – Т.С.)²³. Язык для человека, – цитирует он немецкого романтика, – «нечто большее, нежели инстинкт интеллекта, ибо в нем сосредоточивается не свершение духовной жизни, но с а м а эта ж и з н ь…»²⁴.

Такое понимание языка закономерно приводит Бураго к следующим выводам: во-первых, язык как своеобразный «организм духа» представляет собой «нечто природное, а не чистую логическую абстракцию» (курсив – ТС.)²⁵; во-вторых, невозможно «мыслить духовное начало в человеке вне его языка»²⁶; в-третьих, концепции языка находятся «в прямой зависимости от концепции человека»²⁷. Последний тезис Сергея Борисовича прекрасно подтверждает, сравнивая гумбольдтовскую концепцию языка с гегелевской. Свою миссию, замечает Бураго, Гегель видит в том, чтобы создать «до предела рационализированную формализацию диалектики»²⁸ и это, безусловно, не могло не оказать влияние на понимание им природы языка. В отличие от В. Гумбольдта, для Г.В.Ф. Гегеля язык есть некая абстрактная по отношению к конкретному человеку субстанция, которую вполне можно, а главное – несложно сделать предметом общественного договора. «Язык, несмотря на то, что его коммуникативная природа очевидна, – пишет С. Б. Бураго, – оказывается не менее относительным, чем мораль: он признаётся простым результатом «уговора» (как деньги) между людьми и потому может рассматриваться вне всякого его отношения к человеческому сознанию – как предмет..»²⁹.

Не могу не отметить, что С. Б. Бураго описывает концепции языка Гумбольдта и Гегеля так, что в этих теоретических конструкциях присутствует сама жизнь во всех её противоречиях и надеждах. Актуальность этой темы и в наше время заставляет прибегать к широкому цитированию, так как слово Личности, пробивающееся к современникам, вряд ли заменит интерпретация, даже весьма удачная. Сергей Борисович чётко указывает на разность оснований в толковании сущности языка у Гумбольдта и Гегеля. Если первый мыслитель соотносит предмет с человеком, о нём рассуждающем, то второй – считает существующие представления о предметах независимыми от человека, имеющего их. Отсюда вытекает, что для В. Гумбольдта «разные языки – это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения её», а для Гегеля, напротив, «различие между языками в том преимущественно и состоит, что одно и то же представление выражается в них разными звуками»³⁰.