Набег язычества на рубеже веков

Творческие усилия учёного были нацелены на выход Слова за границы собственно авторского текстуального пространства, в экзистенциальные сферы, сцены жизни, установки поведения, умонастроение, способы духовного взаимодействия людей, то есть в движение принципиально иных, не суто абстрактных, интеллектуальных явлений, а феноменов, связанных не столько с интеллектуальной деятельностью, сколько с личностной жизнью собеседника, соратника или оппонента, коллеги, читателя. Поэтому, читая Бураго, невольно улавливаешь мучительное для автора сомнение, а затронет ли его слово так, как подвластно затрагивать душу человека смысложизненному переживанию, настроению, боли непосредственных связей и отношений да и дано ли вообще книжному тексту изменить хоть что-либо реальное в мире людей?

Теперь уже, когда авторские сомнения сняты культурной памятью идущих за ним, можно утверждать, что опыт его мышления состоялся и для других – и произошло, как мне думается, это прежде всего потому, что всю свою жизнь он искал пути к немонологической по характеру культуре. В своём понимании философии он исходил из того, что диалог в философской традиции особого рода – общение многих «я» как одной, вечно вопрошающей личности. Восприимчивость же каждого к этим «вечным» философским вопросам рождает как интерес к Другому, так и феномен памяти, где оказываются слитыми воедино наши духовные миры, экзистенциальные состояния и чувства многих и многих. «Для меня философия, – говорил Сергей Борисович, – может быть, наиболее прямой путь к собственному самоопределению людей, к собственному осмыслению себя в мире и мира вообще и потому, когда попадаешь на философские конференции и встречаешь те доклады, где чувствуется, как, действительно, человек, который говорит по тому или другому поводу, говорит о себе и о своём отношении к миру, это представляется интересным»⁷.

С. Б. Бураго волновало становление культуры философского мышления у молодёжи, низкий её уровень. В связи с этим, вспоминая знаменитую статью А. Ф. Лосева «История философии как школа мысли», он подчеркивал, что формирование этой особого рода культуры не может быть оторвано от философских текстов: студенты «не читают первоисточники, а, не читая, не переживают. Не сопереживая автору произведений, они не смогут выработать в себе вот этой самой культуры мышления. Её неоткуда взять… Они должны увидеть мир глазами этого философа для того, чтобы его понять»⁸.

Сам же Сергей Борисович прекрасно знал историко-философскую традицию и как мне представляется, жив был ею, находя в прошлой культуре единомышленников, советчиков, соратников, в общем – ту поддержку, которую только и может оказать личность личности, особенно в непростые, переломные годины. Но, с другой стороны, как говорил Ф. М. Достоевский, человек “…только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие”. Эти слова писателя-философа, пожалуй, объясняют контекст постановок вопроса о человеке в столь значимых направлениях философских изысканий в XX веке как “экзистенциализм”, “диалогический персонализм”, “философия жизни”, “философская антропология”, «коммуникативная традиция». Так, с сопротивлением небытию связано и тиллиховское понимание веры как “мужества быть” – утверждать бытие… вопреки небытию, несмотря на небытие. Да и видение “основного” вопроса философии Камю в абсурдистском, непрозрачном для разума мире, связано с “пограничной” ситуацией между бытием и небытием – возможностью утверждения жизни или ухода в смерть. Эта тема утверждения бытия в схватке с небытием, прежде всего, духовным небытием – сквозная и для философских поисков Сергея Борисовича, только видит он истоки возможности духовного небытия не только в контексте истории XX столетия, но гораздо раньше.

Говоря гегелевским языком, «напряжение противоречия», определяющего жизнь, Бураго увидел, прежде всего, в определённом противостоянии людей и ценностей, «спровоцированных» в умах людей господством таких традиционных для философской классики направлений как «философия эмпирического скептицизма» и «жесткого идеализма». Разрушительные для человека воздействия этих традиций Бураго увидел в размывании нравственного «я», рождающегося из сопряжения воль и жизней людей, общающихся в одном мире и в некоей единой культурной традиции, что служит основанием объективности истины, корректирующей поступки всех и каждого в отдельности.