Набег язычества на рубеже веков

Трудность же реализации этого ценностно окрашенного права памяти в современной культуре, ориентированной на сиюминутность впечатлений, эгоцентрированный интерес и сконцентрированную на «здесь» и «теперь» потребность, заключается в большей подключенности сознания современного человека к забвению, нежели восстановлению прошлого культурного опыта и ценностей, то есть, памяти. Но именно памяти как особого рода выработанному культурой человеческому свойству подвластно восстановление связи времён, подключенности человеческого сознания не только к модусам прошлого или будущего, но и к вечности = всевременному, по точно найденному Мариной Цветаевой слову. Благодаря памяти, говоря о Другом, мы не только расширяем текст Автора, но и, так или иначе, соприкасаемся с вечным, универсальным, абсолютным.

Дело здесь в том, что пребывание человека в мире фиксируется творимым им текстом, но этот созданный текст в своём синтаксическом, семантическом или прагматическом измерениях всегда оказывается за авторскими пределами. Используемые при создании текста синтаксические, семантические, прагматические средства, несмотря на то, что несут в себе следы присутствия автора (им составлен текст через связку понятий да так, что значение и смысл, хотя и присутствуют в авторском варианте, но могут раскрываться и иначе – по-разному расшифровываться описанные ситуации, контексты и обстоятельства, представленные созданной языковой реальностью.

Особенность и специфическая реальность текстов Бураго заключается в том, что обязательно включают в себя многочисленные контексты, как «планируемые», так и привносимые идущей в «стороны» и «дальше» жизнью. С. Б. Бураго подчеркивал своё особое отношение к анализу контекстов, считая, что «определение вне его контекста имеет слишком мало шансов быть понятым адекватно намерениям автора»³. Он вводит понятие «степени контекстуальной полноты», и, понимая недостижимость задуманного идеала контекстуального познания, ориентирует исследователей не на «невозможно полный контекст, а, по возможности, достаточный контекст, обеспечивающий понимание исходных позиций и намерений автора»⁴. Благодаря этой установке, думается, в его текстах содержание мира и обретало ту полнокровности и сложность, которые возможны и доступны отдельному человеку только при учёте всех тех неисчислимых контекстов, связывающих человека целостно и полно с миром, и только благодаря восприимчивости ко всем тем языкам, на которых говорит культура. Примером такого личностного качества могут служить и тексты бурагинских книг и проводимые им конференции, и «журнал на сцене».

Сергей Борисович обладал удивительным, редким свойством – мог п о м ы с л и т ь о сложностях бытия в пространстве многочисленных присутствующих, почувствовать или лучше – про-чувствовать вместе с Другими, представить в достаточно зримых, чувственно ощутимых образах (художественных, музыкальных, рационально-дискурсивных) проблемные ситуации человека конца тысячелетия, выразить их в Слове, показать мир неизведанно иным – в перспективе должного или возможного. Соразмерность людей друг другу в такой специфической форме коммуникации как экзистенциально проживаемые совместно ситуации соприсутствия (в пространстве ли Дома актёра или академического конференц-зала как в большом мире проблемного человеческого бытия) рождала особого порядка тексты – текст-сообщение (со-общение), текст-размышление, текст-переживание; текст-чтение, текст-единство, текст-выбор, текст-решение, текст-жизнь.

Однако память – это не только феномен герменевтически прояснённых смыслов рождённого автором текстуального пространства, освоение интеллектуального богатства, принадлежащего Другому, память – это ещё и вариант восстановления, воскресения, воссоздания, продолжения человека за границей его жизни. Память – это сопричастность ушедшего ко всему, что есть сейчас, в этом времени; это присутствие личности здесь и теперь; это решение насущных вопросов бытия с учетом мировоззренческой позиции Другого.