Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта»

Очень похоже на это и осознание, к которому В. приходит в последней фразе «Истинной жизни Себастьяна Найта»: «Я – Себастьян, или Себастьян – это я, а может быть, оба мы – это кто-то, не известный ни ему, ни мне» [Набоков 2014: 232]. За пределами текста слияние Себастьяна и В. мотивировано желанием Набокова, чтобы его «умершее» писательское русское «я» питало его только что вылупившееся английское «я». Подобно септету друзей в романе Вулф, Себастьян и В. разделили историю жизни, включая книгу, финал которой должен соединить пропасть между живыми и мертвыми.

В первом англоязычном романе Набокова параллель между комнатами в Кембридже и Лондоне, детали жизни-кожи / змеиной кожи в контексте слияния персонажа (персонажей) и рассказчика (рассказчиков) указывают на то, что, работая над «Себастьяном Найтом», Набоков опирался и на произведения Вулф. Он разделяет с Вулф мистический интерес к преодолению границы между живыми и мертвыми, точно так же как и к проблеме жизнеописания: как можно познать, не говоря уж о том, чтобы достоверно передать, жизнь другого человека? Способность В. передать более «истинную» жизнь Себастьяна коренится в эмпатии В. к Себастьяну и его книгам, чьи персонажи сверхъестественным образом следуют за В. в его расследовании. Читатель получает еще больший доступ к их общей реальности, чем сам В., подкрепляя и утверждение Набокова, что реальность – это слово, которое можно использовать лишь в кавычках, и вопрос Вулф в «Своей комнате»: «Что подразумевается под реальностью? Это должно быть нечто очень непостоянное и независимое» [Woolf 2005: 108].

С точки зрения постороннего, преломленной сквозь биографию, написанную мистером Гудмэном, и критические цитаты о Найте, Себастьян – просто писатель, живущий в Лондоне. Более «истинная» жизнь в изложении В. добавляет русскую юность Себастьяна, утрату матери и отца в детстве, смертельно опасное бегство от большевиков, университетское отчуждение и одиночество, круг чтения, взаимосвязь его жизни и искусства. Набоков добавляет новый слой к множественным источникам, из которых черпала Вулф, стараясь создать как можно более достоверную жизнь Джейкоба: этот слой – расследование В., которое само содержит еще один слой – сверхъестественное вмешательство Себастьяна в расследование. В. лишь смутно осознает это вмешательство, когда приходит к выводу, что он и Себастьян – единое целое. В «Волнах» таинственное единство писателя Бернарда с шестью друзьями и то, как Вулф воссоздает комнаты Джейкоба и его смерть, добавляет лирическую эмпатию к генриджеймсовскому сюжету о вмешательстве призраков, что позволяет Набокову передать боль своей утраты, обойдясь без создания слишком интимного автопортрета.

Как «Волны» Вулф, так и «Истинная жизнь Себастьяна Найта» Набокова включают в себя разделенное сознание, которое представляет в преобразованном виде аспекты проблем, занимавших обоих писателей: Набоков в «Найте» заставляет свою русскую личность слиться с новой англоязычной, пытаясь примириться с утратой России и русского языка. Утраты Набокова столь велики, что его произведение всецело посвящено тому, как не позволить боли возобладать над творчеством.

Несмотря на свою неприязнь к писательницам в целом и к Вулф в частности, Набоков, судя по всему, систематически адаптировал сюжетные, а также тематические и структурные составляющие произведений Вулф, чтобы поразмыслить над личностью и методами художника, над соотношениями между авторским «я» и историей, а также над возможностью мистической связи между живыми и мертвыми. Набоков решил скрыть свое отношение к тому важному вкладу, который Вулф внесла в литературу той эпохи, и, возможно, это решение отражает его тщательные усилия преодолеть собственную тоску посредством творчества. Подобно Пнину, который помимо собственной воли прослезился на просмотре советского пропагандистского фильма, Набоков сопротивлялся чувствам, пробуждаемым в нем Вулф, – в том числе безумию и суицидальным настроениям, тесно связанным с ее биографией.

Двух писателей объединяло общее стремление: переплавить и преобразовать личные утраты в искупительное, спасительное произведение искусства; и эта идея воплотилась еще в одном примере парных текстов. Вулф преобразовывает свою скорбь по ушедшей матери в образ Лили Бриско, тоскующей по миссис Рэмзи в романе «На маяк». Душераздирающий скорбный плач по умершему близкому человеку – «Джейкоб! Джейкоб!» – возникает в тексте романа четырежды, и в последний раз – когда Лили, пытаясь смешать в своей живописи «чудо», «счастье» и повседневность, взывает: «Миссис Рэмзи! Миссис Рэмзи!», чувствуя, что «если звать достаточно долго, то миссис Рэмзи возвратится» [Woolf 1955: 268][112].