Набоковская Европа

Для девушек Вадим придумывал разные истории, связанные со своим обрезанием, чтобы представить это делом не национально-религиозного характера, а бытовой травмой. Одна из версий оказалась наиболее удачной, даже в каком-то смысле сексуально-романтичной. На ней он и остановился, приписывая случившееся с ним «несчастье» неудачному сношению с накачанной в ногах и бедрах, но вагинально инфантильной балериной – как-то раз, однажды, по пьяному делу… Вадим так поверил в эту сказку времен советской сексуальной безграмотности, что она и стала той единственной правдой, а другой правды, библейской, уже больше как бы и не существовало. Последняя жена вообще оказалась полной дурой, путая обрезание с кастрацией, а как должна была выглядеть крайняя плоть у необрезанных, она и не знала, наверное, думала, что так же, как и у Вадима. Первый ее муж, а также и пара любовников между браками были тоже евреями, больше сравнивать было не с кем, в школе на уроках анатомии человека подробности строения органов и различие между обрезанными и необрезанными не проходили, до сериала «Секс в большом городе» она, бедняга, не дожила.

Следующая выдуманная Вадимом история заключалось в том, что в детстве бабушка крестила его в католическом храме, в эту легенду он тоже с удовольствием поверил сам и настаивал, чтобы и другие в это поверили. Неужели это сделала та самая бабушка, которая всю жизнь называла его мешугенер и считала, что Вадим непременно убьет ее топором? Иронией судьбы было то, что со стороны матери у него действительно были католики – и поляки, и немцы, но мать давно потеряла связь со своими корнями. Так что единственной родной бабушкой была та, которая обзывала его на идише разными непонятными и обидными прозвищами, из которых только мешугенер – сумасшедший, шлимазл – полный придурок, да сын шиксы – рожденный не от еврейки приблуд, были более-менее приличными. Почему бабушка-еврейка решила крестить маленького Вадима, было непонятно, тем более что в тех городках, где они жили на Севере, католических храмов не было вообще, а православные были давно либо разрушены, либо превращены в планетарии или склады. Но представлять себя тайным католиком, почти мальтийским рыцарем, было приятнее, чем быть явным евреем, хотя ни тем, ни другим он себя не ощущал. Смешение национальных кровей в его организме происходило как-то неправильно – его бросало то в одну крайность, то в другую. Друг Алик, традиционный виночерпий на общих пьянках-гулянках, подтрунивал над ним при других: «Полукровка, говоришь? Как там поется? Полукровка – твоя поллитровка полувыпита-полуразлита… Господа румынские офицеры, не дадим этому поцу разлить впустую нашу родненькую».

В период своего полового созревания Вадим пытался определиться в жизни, кто он? Пока он решал этот вопрос, не заметил, что родители решили развестись, а когда заметил, мать уже собралась съезжать к другому человеку, за которого вскоре вышла замуж. Жить с ней он отказался и приходил в гости только кормиться и брать денег. С отцом он поделил комнаты в коммуналке и стал закрывать свою на ключ, показывая независимость. В шестнадцать лет при получении паспорта был хороший повод похоронить свое еврейство не только в пятой графе «национальность», но и путем смены фамилии, а при желании и отчества – новый отчим готов был усыновить мальчика. Вадим хотел отомстить обоим родителям и не согласился на усыновление и смену отчества, чтобы не давать матери обрести полнокровную семью. Но и отцу не хотелось давать над собой большой власти. Хотя в тот решающий момент он все-таки не предал своего родителя, лишив его права отцовства через смену отчества, зато задумал поменять свою отдающую легким душком пережитков черты оседлости фамилию прадеда-кантониста на любую другую.

Вадим решил взять польскую фамилию бабушки по материнской линии, происходившей от ссыльных в Сибирь поляков. Девичья фамилия матери по отцу полурусскому-полуякуту (еще одна полуразлитая поллитровка в его биографии) была кондово-сибирско-русской и абсолютно не оригинальной, никаких литературных или иных культурных ассоциаций она не вызывала. Он стал тренироваться с новой подписью латинскими буквами в готическом стиле. Тогда все польское было в моде – с эстрады раздавались кокетливые польские песенки, цыгане и спекулянты торговали единственно доступным польским импортом – перламутровыми помадами, духами «Быть может», подделками из джинсы. Польские фильмы, такие непохожие на советский прокат, заполнили экран, журналы звали своими латинскими буквами на запад. Но были в этом языке и свои проколы: по-польски «урода» означала «красота», а звучная шляхетская фамилия бабушки переводилась что-то типа Вшивый или Блохастый. После этого открытия Вадим перестал учить польский и решил, что фамилия Двинский звучит лучше и даже смахивает на польскую, но при этом не пострадает при переводе.