Начало православной публицистики:Библия, апологеты, византийцы

Что еще? Прекрасны человеколюбие, забота о нищих, помощь при человеческой слабости. Отойди немного от города и посмотри на новый город[16], на это хранилище благочестия, на эту общую сокровищницу избытков, в которую по призывам Василия вносятся не только избытки богатого, но даже и последнее имущество, и здесь ни моли до себя не допускают, ни воров не радуют, но спасаются и от нападения зависти, и от разрушительного времени. Здесь наполняется светом болезнь, умаляется несчастье, испытывается сострадательность. В сравнении с этим заведением что для меня и семивратные и египетские Фивы, и вавилонские стены, и карийские гробницы Мавзола, и пирамиды, и несчетное количество меди в Колоссе, или величие и красота храмов уже не существующих, но являющихся предметом удивления для людей и описываемых в историях, хотя строителям своим не принесли они никакой пользы, кроме незначительной славы? Для меня гораздо удивительнее этот краткий путь к спасению, это самое верное восхождение к небу. Теперь нет уже перед нашими взорами тяжкого и жалкого зрелища, не лежат перед нами люди еще до смерти умершие и омертвевшие большей частью телесных своих членов, гонимые из городов, из домов, с рынков, от вод, от людей, наиболее им дорогих, узнаваемых только по именам, а не по телесным чертам. Их не кладут товарищи и домашние рядом с местами народных собраний и сходок, чтобы вызывали своей болезнью не столько жалость, сколько отвращение, сочиняя жалобные песни, если у кого остается еще голос. Но к чему описывать все наши страдания, когда их не способно передать слово? Василий преимущественно перед всеми убеждал, чтобы мы, как люди, не презирали людей, бесчеловечностью к страдающим не бесчестили Христа — единую всех Главу, но через бедствия других укрепляли собственное свое спасение и, имея нужду в милосердии, свое милосердие давали взаймы Богу. Поэтому этот благородный, рожденный от благородных и сияющий славой муж не гнушался и лобзанием уст почитать болезнь, обнимал недужных как братьев, не из тщеславия (так подумал бы иной, но кто был столько далек от этой страсти, как Василий?), но чтобы научить своей философии — не оставлять без помощи страждущие тела. Это было и многословное и безмолвное убеждение. И не только город пользовался этим благодеянием, а область и другие места лишены были его. Напротив того, всем предстоятелям народа предложил он общий подвиг — человеколюбие и великодушие к несчастным. У других — приготовители еды, роскошные трапезы, поварские, искусно приправленные блюда, красивые колесницы, мягкие и развевающиеся одежды, а у Василия — больные, лечение ран, подражание Христу, не только словом, но и делом очищающему проказу.

Что скажут нам на это те, которые обвиняют его в гордости и надменности — эти злые судьи стольких доблестей, проверяющие правило не правилами? Возможно ли, хотя и целовать прокаженных и смиряться до такой степени, однако же и превозноситься перед здоровыми? Возможно ли — изнурять плоть воздержанием, но и гордиться в душе пустым тщеславием? Возможно ли, хотя осуждать фарисея, проповедовать об уничтожении гордыни, знать, что Христос снизошел до участи раба, ел пищу с мытарями, умывал ноги ученикам, не погнушался крестом, чтобы пригвоздить к нему мой грех, а что и этого необычайнее, видеть Бога распятого, распятого среди разбойников, осмеиваемого прохожими, — Бога, непобедимого и превысшего страданий, однако же парить самому над облаками, никого не признавать себе равным, как представляется это клевещущим на Василия? Напротив того, думаю, что кичливостью назвали они постоянство, твердость и непоколебимость его нрава. А также, рассуждаю, они способны называть и мужество дерзостью, и осмотрительность робостью, и целомудренность человеконенавистничеством, и правдивость необщительностью. Ибо не без основания заключили некоторые, что пороки идут следом за добродетелями и как бы соседствуют с ними, что не обучившийся различать подобное легче всего может принимать вещь за то, что она в действительности.