Над пропастью

– Я управился за два месяца. Еще месяц результаты моей работы перепроверялись чуть ли не под микроскопом. Впервые я заработал приличные деньги, хотя Барчук начислил мне лишь половину от суммы, заложенной в задание. Третью часть он отдал проверяющему, остальное распределил между сотрудниками лаборатории по своему обычному иерархическому принципу. При очередном дележе я впервые поднял вопрос о выдуманных им лукавых коэффициентах, вовлек в полемику всех сотрудников, кроме самых старших, которые скромно помалкивали, в надежде отсидеться за широкой начальничьей спиной, как за щитом, так что в разгоревшемся споре Барчук оказался один против всего коллектива. Точнее говоря, спорили он и я, но за меня многие подавали пусть робкие голоса, а за него — один-два подхалима, и то не по существу, а лишь чтобы обозначить свою лояльность. Не привыкший, чтобы подчиненные ему перечили, тем более всем скопом, он потерял выдержку и присущее ему чувство юмора и вдруг психанул: «Все! Пусть Морозов делит деньги, пусть руководит лабораторией! Я отказываюсь!» В ответ раздались жидкие голоса, призывающие осерчавшего отца и благодетеля не сиротить неразумных чад, но и те быстро смолкли, устыдившись собственной фальши. Все сосредоточенно молчали. Поняв, что своим ложным демаршем поставил себя в глупое положение, Барчук не стал затягивать паузу, вскочил и скрылся за дверью. Я тоже был взвинчен, но, не обращая внимания на эти сантименты, сел и с нахальством Паниковского, но честно и по справедливости, как Шура Балаганов, поделил деньги и повесил «портянку»-таблицу на всеобщее обозрение, как это делал Барчук. На плод его самоотверженного труда обычно старались не смотреть, по крайней мере в его присутствии, чтобы не выдать взглядом испытываемых при этом чувств и не оскорбить его проявлением любопытства, которое он мог, чего доброго, принять за недоверие. Возле моей «портянки» выстроилась толпа. Никто не одобрял и не осуждал моего поступка: я покусился на святая святых и был конченым человеком. Наши авторитеты лишь снисходительно улыбнулись, помня, что я, слава богу, не заведующий лабораторией; большинство же наверняка втайне пожалело об этом. Вернувшийся через час непривычно молчаливый Барчук, ко всеобщему удивлению, внес в мою таблицу лишь некоторые поправки, все еще ущемляющие интересы большинства в пользу привилегированного меньшинства, что по сравнению с одержанной неожиданной победой было не столь существенно. Я думаю, Феликс Евстратович, проработавший двадцать лет при старой, окладной, системе, был близок к пониманию, что в условиях хозрасчета и, по сути, сдельной оплаты труда закостенелый иерархический принцип изжил себя. Поэтому он сравнительно легко согласился на перемены, не боясь навлечь на себя недовольство уважаемой паразитической прослойки. Ибо во всем виноват Морозов, то есть я. Он же, то есть Барчук, один сопротивлялся мне и уступил лишь мнению коллектива, вставшего на мою сторону. Обиженные пусть винят себя — надо было не молчать. А может быть, он потому предал их интересы, что сам обиделся на них за то, что они не встали грудью на его защиту, когда он один отдувался за них под натиском неслыханной доселе дерзости; я же слишком хорошо думаю о нем. Те поняли свою промашку и в следующий раз попытались взять реванш: дескать, нельзя допустить, чтобы высококвалифицированный, опытный специалист, отвечающий за выполнение заказа в целом, получал почти наравне с простым исполнителем. Вскоре им пришлось пожалеть, что они затеяли этот разговор. В ответ я посоветовал всем, кто чувствует в себе силы, последовать моему примеру и выйти из-под их опеки. Как ни сильны были власть и авторитет Барчука, явно не одобрившего революционной новации, но загнать джинна в бутылку он не мог и не пытался. Так что скоро вместо группы руководящих товарищей в лаборатории остался один руководитель, как и положено, которому с тех пор пришлось больше времени уделять своим прямым обязанностям. Только мне он традиционно не оказывал никакой помощи и не давал никаких консультаций. Отныне каждый получал самостоятельное задание, стоимость которого определялась договором с заказчиком. Работать стали лучше, получать больше, меньше стало произвола и сопутствующего ему подхалимства. Потеряли только старые кадры, отвыкшие от кропотливого труда, в подчинении, а точнее сказать, на попечении у которых осталось максимум по одному новичку, едва нарабатывавшему себе на минимальную зарплату.

– Такие, как я,— самокритично заметила Маша. Исповедующий принцип «Платон мне друг, но истина дороже», Иван согласно кивнул и продолжал увлеченно рассказывать: