Над пропастью

– Такая тактика привела лишь к тому, что я по широте знаний и по размеру заработной платы скоро превзошел всех своих коллег и дышал в затылок самому Феликсу Евстратовичу. А когда он ушел в отпуск за два года, я по предложению руководства института, наслышанного о моих успехах, с присущим мне в ту пору энтузиазмом, параллельно с чисто прикладными задачами занялся фундаментальными научными исследованиями и единственный из всей лаборатории сравнялся в этом с Барчуком. Для возвратившегося из отпуска начальника это был неприятнейший сюрприз: мало того, что я отнимал его хлеб и подрывал веру в его незаменимость,— я, минуя его, вступал в непосредственный контакт с ученой головкой института, обретал известность и еще большую независимость. Вдобавок ко всему в отсутствие его козней я заработал такие деньги, какие редко зарабатывал даже он, что было немыслимо, ибо его талант и его продуктивность, помноженные на непомерное самолюбие и алчность, позволяли ему получать огромные по тогдашним меркам суммы, о которых его подчиненные не могли и мечтать и которые служили предметом постоянных толков в институтских кулуарах и порождали зависть у заведующих смежных лабораторий. Надо было видеть его лицо, когда он входил в курс дела! C бессовестно большим размером моей заработной платы он ничего поделать не мог и утешился тем, что при подведении итогов квартала начислил себе еще большую сумму в счет будущих наработок. Что касалось моей ученой деятельности, то, не утерпев, он тут же сел знакомиться с ее результатами в твердом намерении доказать себе и другим мою несостоятельность как творческой личности, о чем и заявил с высокомерной улыбкой. Все притихли. Никто не подходил к нему с вопросами, как это бывало обычно, хотя у всех их накопилось немало, и мимо него проскальзывали едва не на цыпочках. Привыкшие к моим крамольным поступкам, тем не менее на меня в очередной раз смотрели со смешанным чувством непонимания и любопытства, и ни одна душа ни грамма не завидовала ни моим научным успехам, которых не видел только слепой, ни моей зарплате, и вообще никто не завидовал моей участи после всего, что я натворил,— казалось, удавись я сейчас, и этот мой поступок сочтут более гуманным по отношению к самому себе. Удивительное дело — страх! Не менее удивительна способность умных, образованных людей бояться, не задумываясь, по привычке, и, казалось бы, чего?.. Барчук отложил изученные материалы и, ни на кого не глядя, молча погрузился в работу. Когда он на минуту покинул помещение, одна из его любимиц не удержалась и в полной тишине произнесла то, что читалось у всех на лицах: «Вот так, Ваня!..» — дескать, доигрался! Я, конечно, изобразил веселую наивность: о чем это она? В ответ услышал краткое и значительное: «Сам знаешь, о чем!» До сих пор Барчук сохранял внешние приличия, будучи уравновешенным, воспитанным человеком, и наша с ним неравная борьба велась все ж таки по правилам, как между интеллигентными людьми. С этого момента он стал терять лицо в безудержном стремлении избавиться от меня любой ценой. Я не поддался из вредности, хотя, как говорит Олег, институт у меня — не медаль на шее. Мы поменялись ролями: Барчук открыто шел на конфликт, я не отвечал на провокации, оставаясь неизменно вежливым, уважительным и самым улыбчивым среди подчиненных. И вот как-то раз возникла необходимость согласовать работу с заказчиком. Обычно Барчук делал это сам, никому не доверяя столь ответственное мероприятие, заодно завязывая деловые связи. Но в этот раз ехать надо было аж в Комсомольск-на-Амуре. Путешествовать в одиночку и скучать при этом было не в его правилах. Он обегал весь институт, но, как назло, не нашел себе подходящей компании. Давай он тогда думать, кого из сотрудников-мужчин отправить вместо себя. Один слишком старый для таких поездок и отказывается, другой — слишком молодой и неопытный, его сам не пошлешь. Понимая, что, кроме меня, посылать больше некого, а признать этот факт Барчуку не позволяют самолюбие и та обструкция, которой он регулярно меня подвергает с упорством, достойным лучшего применения, я великодушно и самонадеянно сам предложил свою кандидатуру. Поломавшись для вида, он согласился, но не объяснил толком, что от меня требуется. Разговаривать со мной вообще для него было мукой. Я не стал его пытать и понадеялся на свою сообразительность. Когда я вернулся из командировки, то оказалось, что я не решил одного маленького, но существенного вопроса. Привыкший все делать на отлично, я был искренне расстроен случившейся промашкой, еще не догадываясь, чего она мне будет стоить. Барчук же, раз за разом проигрывавший в борьбе нервов, решил, что настал подходящий момент для решительной завершающей атаки, и раздул эту историю до размеров вселенской катастрофы, заявив, что по моей вине якобы сорвано выполнение выгоднейшего заказа и так далее и тому подобное. Еще не веря, что он может так низко пасть, я согласился съездить в Комсомольск еще раз, хотя мне этого и не хотелось: ничего интересного для себя я там не нашел. «Это невозможно! — заявил он. — Тебе не оплатят дважды проездные и командировочные. Думаешь, это так просто? А ну как нагрянет ревизия да спросят: почему, на каком основании?» Я понимал, что он несет вздор, но ответил, что в таком случае я готов съездить за свой счет: я был уверен, что он именно этого и добивается, и решил уступить, поскольку моя позиция была небезукоризненна. Он сказал, что без командировочного листа меня не пропустят через проходную предприятия. Я предложил оформить мне необходимую бумагу и пообещал по возвращении не сдавать ее в бухгалтерию, а порвать на его глазах или отдать лично ему в руки. Он потупил взгляд и молчал, всем своим видом показывая, что он, может быть, и не считает меня прохвостом, но и не до такой степени доверяет мне. Ситуация вырисовывалась безысходная, словно речь шла об отправке меня на Луну. Я призвал все свое самообладание и заявил, что тогда я поеду без командировочного удостоверения и на предприятие проникну через дыру в заборе. Он ответил: «Езжай. Только я вынужден буду поставить тебе прогул, поскольку никаких объяснительных документов у тебя нет». Мне надоело это глупое препирательство, я сказал ему, что он виноват в происшедшем не меньше моего, потому что толком не проинструктировал меня. Он возразил в том смысле, что я ни о чем его не спрашивал, следовательно, мне все было ясно. Он говорил все тише, я же первый раз по-настоящему разозлился на него. Я сел за стол, достал чистый лист бумаги и стал писать. Барчук прошел мимо меня туда-обратно и, как мне показалось, бросил взгляд через мое плечо. Думаю, он пережил волнительные минуты, увидев «шапку» в правом верхнем углу и крупными буквами выведенный посередине заголовок: «Заявление». Однако его ждало разочарование, потому что я всего лишь обращался на имя директора института с просьбой предоставить мне один день за свой счет или в счет будущего отпуска. Я понес бумагу на подпись. Директор был уже в курсе дела: Барчук приходил и жаловался на меня. Директор ограничился тем, что прочитал мне строгую нотацию, смысла которой я не уловил, и распорядился выдать мне командировочное удостоверение и проездные. После этого Барчук перестал третировать меня, и мы затаились каждый в своем окопе. Потом в страну пришел Мамай под названием «либерализация экономики» и почти что примирил нас. Но старая любовь не ржавеет. А нелюбовь — тем более. Тут тебе и ответ, почему такой хороший дядечка при любом удобном случае вставляет мне палки в колеса. Поняла?