Над пропастью

– Я знала, что этим кончится,— сказала Маша, все еще бледная после брошенного мимоходом в ее адрес обвинения, отвечая скорее на свои мысли, чем на его слова. — С тех пор как мы познакомились, я живу только для тебя. А ты не хочешь для меня даже... — она не договорила, порывисто встала и отошла, отвернувшись от него.

– Вот и повеселились и побуянили,— пробормотал Иван, удрученный ее несговорчивостью и страдая оттого, что вынужден причинять ей боль.

Немного погодя он поднялся с дивана, приблизился и встал у нее за спиной, не осмеливаясь прикасаться к кипятку и лишь оглаживая ее любящим взглядом.

– Я действительно кругом у тебя в долгу и, наверное, виноват перед тобой,— нарушил он молчание. — Но и ты тоже не права. Сравнила: кто я и кто ты!

– Вот как! — заинтересовалась она, обернулась и впилась в него взглядом. — И кто же я?

– Ты — мой идеал женщины. (Маша набирала в грудь воздуху, готовясь к гневной отповеди, но тут рот ее сам собой закрылся.) Помнишь, у Некрасова: «Коня на скаку остановит... Посмотрит — рублем подарит!» — Это про тебя!

– Не подлизывайся. Завтраки, обеды и ужины все равно теперь сам себе будешь готовить, раз я у тебя тунеядка.

– Ты — мое сокровище!

– Если ты насчет денег, то зря стараешься.

– Правда, сейчас ты похожа на ежика: снаружи колючки...

– А внутри мягкое тельце,— закончила Маша, смягчаясь и оттаивая на глазах и не в силах ничего с этим поделать. — И все-таки я не твой идеал: я не хочу совершать подвиги. Я хочу иметь нормальную семью и не бояться, что завтра с нами может что-то случиться.

– И я хочу того же,— подал голос Иван,— только у себя дома, а не на чужбине.

– Ты до сих пор не познакомил меня ни с одним из своих друзей,— выговаривала она. — Мы не ходим ни к кому в гости и не приглашаем гостей к себе. Живем действительно как на необитаемом острове. На чужбине так не живут...

– Ты же знаешь, я не хотел лишний раз привлекать внимание...

– Не знаю! Может, ты стыдишься меня. А может... надеешься вернуться к своей Ирине.

– Вот глупая! — изумился он.

– Тогда почему ты до сих пор не сделал мне предложение? — спросила она, потупив взгляд.

– Чтобы ты мне потом припомнила, на чьи деньги я покупал тебе свадебный подарок? Да, я стыжусь, но не тебя, а себя, вернее, своего положения, отчасти и поэтому скрываю его. Кто я такой, чтобы делать тебе предложение? Безденежный, бездомный, а теперь еще и безработный альфонс, вот кто я такой. Барчук знал тебя как простую лаборантку, и то считал, что я тебе не ровня. Людям не объяснишь, что у нас любовь, что все это время, за исключением последних нескольких дней, я работал по десять-двенадцать часов в сутки, без выходных, и не хотел рубля потратить на себя лично — тебе приходилось заставлять меня купить какую-нибудь мелочь, чтобы я не бегал каждый раз к себе на квартиру, то есть не к себе, а к Ирине, потому что ты, наверное, думала, что я искал повод, чтобы повидаться с ней.

Маша слушала давно назревшие откровения, не поднимая головы.

– За границу не поеду,— упрямо повторил он. — Разве только в свадебный круиз, и то если заработаю деньги на две путевки. Решайся. Или ты разоришься, или я разбогатею. И то и другое — выход из положения, потому что уравнивает нас. А так долго продолжаться не может. Я вышел из творческого запоя, и теперь мне нечем оправдывать свое альфонство даже перед самим собой.

– Мы с тобой мыслим разными категориями,— резюмировала Маша. Приступ отчаяния у нее прошел, она постепенно успокаивалась, примирившись с неизбежным.

– Поэтому ты Машка, а я Ванька!

– Я не Машка. — Она обняла его и склонила голову к его плечу.

– Машенька,— сказал он почти извиняющимся голосом,— лично я не против разномыслия, но я против косоглазия: когда я смотрю в одну сторону, а ты в другую.

Прижатый к нему живот ее дрогнул от спазм.

– Нет, это я смотрю в одну сторону, а ты в другую!

– Не будь я хорошо воспитан, я бы сказал: «До чего сварливая баба!» — Он успел увернуться от размашистого шлепка и проворно зашел за кресло. — И драчунья к тому же!

Побегав вокруг кресла на радость собаке и Ивану и так и не догнав последнего, Маша села в углу дивана и стала смотреть в телевизор. Через минуту Морозов пошел сдаваться.

Со словами: «Лежачего не бьют!» — он вытянулся на диване и положил голову Маше на колени. Она замахнулась на него, он зажмурился в притворном испуге. Она легонечко стукнула его по лбу.

Потом он смотрел снизу вверх в ее прекрасные серые глаза, а она гладила его мягкой ладонью — возможно, последний раз.

Ночью Морозова разбудили странные звуки. Сквозь дрему он узнал знакомые всхлипывания, открыл глаза и приподнялся на локте. Маша лежала на боку, спиной к нему, не шевелясь и не издавая ни звука. Он шепотом окликнул ее, подождал, решил, что ему померещилось, поправил на ней одеяло и спокойно уснул.

2