Надрез

«Всякое желание, которое мы стараемся подавить, бродит в нашей душе и отравляет нас».

И вдруг его охватывает ужасное подозрение.

– Ты вовсе не хотел оставаться с матерью. Ты хотел вернуться в особняк, – шепчет он. – Что ты сделал?

Глаза Валериуса горят, как пламя газового светильника.

– Мне мало что пришлось делать. Я даже не рассчитывал, что все будет так просто. Раз плюнуть. Мне всего лишь нужно было испортить тормоза в ее машине. Бах! – и она мертва. В тот же вечер я пришел к отцу и сказал: «Я вернулся». И тогда он все понял. Увидел случившееся в моих глазах.

– Разве не ходили слухи, что она была пьяна?

Валериус качает головой.

– Нет-нет, все еще лучше. Ходили слухи, что она была пьяна, но этот скандал якобы замяли… Да, это было его рук дело! И Саркова, конечно.

Саркова…

Саркова…

Саркова…

Имя эхом разносится в тишине.

– Саркова? Юрия Саркова? – переспрашивает Габриэль.

Валериус горько ухмыляется.

– Такой человек, как Виктор фон Браунсфельд, не станет марать руки. Да, он не откажется испачкаться во время секса, но не в других ситуациях. Для других ситуаций у него был Сарков. Сарков разгребал его дерьмо, а отец за это поставлял ему клиентов.

«Юрий». С глаз Габриэля точно спадает пелена, но все же разум не может постичь открывшуюся ему истину.

– О господи… – бормочет он.

– Господь? – хихикает Валериус. – Нет! Это сделал мой отец. – Его лицо вновь становится серьезным. – Мой отец был богом, и бог покарал меня. Он мог бы порадоваться, что я избавил его от нее, а вместо этого он меня покарал. Она ругала его последними словами, презирала, бросила его, отобрала единственного сына. А он по-прежнему любил ее – по крайней мере, настолько, насколько вообще был способен на любовь. Четыре года он держал меня взаперти в моей комнате. Мне можно было ходить в школу, но не более того. Да и то меня постоянно сопровождали охранники. А если у отца спрашивали, зачем мне охрана, он говорил, мол, боится, что меня похитят. После школы я отправлялся в свою комнату, а за дверью всегда стояли люди Саркова.

– Что же случилось тринадцатого? – спрашивает Габриэль.

– Ты хочешь знать, что случилось тринадцатого? Меня все это достало. Я решил, что хватит. Мне как раз исполнилось восемнадцать, но каждый сраный день перед моей дверью стоял сраный охранник. Четыре года я не спускался в подвал, в мой подвал, в его крипту. Я слышал, как мимо дома раз в месяц проезжают лимузины, и не мог присутствовать при этом. Четыре года лишений. Отрава для тела и души. Итак, я собрался с духом и сказал отцу: «Либо сегодня ты позволишь мне присутствовать, либо завтра обо всем прочтешь в газетах. Как и твои друзья».

Глаза Валериуса сверкают, он все сильнее распаляется от собственных слов, тело его трясется.

– И этого хватило! Это было невероятно! Он сдался.

Габриэль смотрит на Лиз. Сжав губы, она неотрывно следит за рукой Валериуса, двигающейся в такт словам. Лицо ее заливают слезы. Габриэль медленно продвигается вперед.

– Я добился своего, понимаешь? Ты можешь себе представить мой восторг? Ночь тринадцатого октября – то была моя ночь. Ты это видел? Видео?

Габриэль кивает.

– Все? Ты все видел?

– Да, – с трудом произносит Габриэль.

– Я так и знал. Нужно было убить тебя сразу же. Не должно было остаться свидетелей. Ни одного! – Валериус замолкает. – А другие пленки? Ты их тоже посмотрел?

– Другие пленки?

Валериус насмешливо смотрит на него.

– Неужели ты полагаешь, – язвительно шепчет он, – что это было единственное видео, записанное твоим отцом в этом склепе?

Эта фраза взвивается к сводчатому потолку и всем своим весом обрушивается на Габриэля. На мгновение он снова оказывается в лаборатории среди всех тех фотографий, бобин, видеокассет и камер. Ну конечно! И как только он мог быть настолько глупым! Смех Валериуса болью отдается в его ушах.

– Мой отец был очень консервативен в таких вопросах. Уж если кто-то подписался на эту сраную работу, выйти из дела было уже нельзя. В том числе и твоему отцу. Ох уж этот Вольф Науманн! Как ты думаешь, чем он оплачивал ваш мещанский милый домик? Твой отец приходил сюда, чтобы запечатлеть на целлулоидной кинопленке и магнитных лентах ненасытность моего отца. Как думаешь, как часто он стоял здесь? – Валериус указывает подбородком на огромное зеркало за Лиз. – И как часто вел сьемку?

Габриэль смотрит на зеркало, на искалеченное лицо Валериуса, и видит себя, выглядывающего из-за плеча Валериуса, такого маленького и бледного – в отражении он стоит очень далеко. И какое у него выражение лица – Габриэль еще никогда не видел ничего подобного.