Нам нужно поговорить о Кевине

В общем, когда мисс Фэбрикант ахнула, я подошла к двери, у которой она стояла. Кевин стоял к нам спиной и что-то шептал. Когда я открыла дверь пошире, он замолчал и шагнул назад. Лицом к нам перед рядом раковин стояла Виолетта. Ее лицо было поднято вверх, и на нем красовалось выражение, которое я могу описать лишь как экстаз. Глаза были закрыты, руки скрещены на груди словно перед погребением, а тело клонилось в сторону, словно в экстазе. Уверена, ни одна из нас двоих не сочла бы, что эта невежественная девочка не заслуживает экстаза, но проблема оказалась в том, что вся она была покрыта кровью.

У меня нет намерения устраивать мелодраму. Вскоре после того как мисс Фэбрикант закричала и, оттолкнув Кевина, протянула руку за бумажными полотенцами, стало ясно, что ссадины у Виолетты не такие серьезные, как нам показалось. Я удерживала ее руки, чтобы она не расчесывала себе плечи, а воспитательница тем временем промокала влажными полотенцами ее лицо, руки и ноги, отчаянно пытаясь хоть немного отмыть кровь, прежде чем придет мать девочки. Я попыталась стряхнуть чешуйки сухой кожи с ее темно-синего сарафана, но они намертво пристали к фланелевой ткани. У нас явно не было времени на то, чтобы оттереть пятна крови с кружевной оборки на ее носочках и со складок на белых рукавах-фонариках. Большинство расчесов оказались неглубокими, но они были у нее по всему телу, и едва мисс Фэбрикант успевала промокнуть рану – теперь все они стали не приглушенного розовато-лилового цвета, а полыхали пурпуром – как на ней вновь появлялись капли крови, и она текла по ее коже.

Послушай, я не хочу возобновлять этот спор. Я полностью согласна, что Кевин, возможно, вообще ее не трогал. Насколько я могла судить, она разодрала себя до крови без всякой помощи. Кожа ее зудела, и она поддалась искушению, и я полагаю, что ощущение, которое она испытала, наконец запустив ногти в эти жуткие красные корки, наверняка было чудесным. Я даже почувствовала какую-то мстительность в тех повреждениях, которые она себе нанесла; или, может, это было ошибочное с медицинской точки зрения убеждение, что, если она достаточно глубоко себя поранит, то сможет соскрести с кожи это проклятие раз и навсегда.

И все же я никак не могу забыть то выражение, которое я увидела на ее лице, когда мы ее нашли, потому что оно говорило не просто об удовольствии, но об облегчении, которое казалось диким, примитивным, почти языческим. Она знала, что потом будет больно, и она знала, что делает себе только хуже, и именно это понимание, что читалось на ее лице, придавало ему, лицу пятилетней девочки, оттенок непристойности. Она жертвовала собой ради одного-единственного мига восхитительного наслаждения, и к черту последствия. Боже, казалось, что сама гротескность этих последствий – кровь, жжение, горькое раскаяние дома, уродливые черные струпья на коже в последующие недели – лежала в основе испытанного ею удовольствия.

Ты был в ярости в тот вечер.

– Значит, маленькая девочка себя расцарапала. При чем тут мой сын?

– Он был там! Эта бедная девочка живьем сдирала с себя кожу, а он ничего не делал!

– Он ей не нянька, Ева, он тоже ребенок!

– Он ведь мог позвать кого-нибудь, разве нет? Прежде, чем это зашло столь далеко!

– Может быть, и так, но ведь ему еще и шести нет – исполнится только в следующем месяце. Ты не можешь ожидать от него, что он будет таким находчивым или что он вообще осознает, что такое «зашло слишком далеко», когда все, что делает девочка – это чешется. И ни то, ни другое даже близко не объясняет, почему ты позволяешь Кевину ходить по дому весь день, судя по его виду, в хлюпающем подгузнике, измазанном дерьмом!

Редкая оговорка. Ты забыл сказать «какашками».

– Скажи спасибо Кевину за то, что подгузники Кевина воняют, потому что именно благодаря Кевину он вообще их носит.

Вымытый своим негодующим отцом, Кевин находился в своей комнате, но я осознавала, что мой голос до него доносится.

– Франклин, я в отчаянии! Я накупила всех этих обучающих книжек про то, что «нет ничего стыдного в ка-ка», и теперь он считает их глупыми, потому что они написаны для двухлеток. Предполагается, что мы будем ждать, пока ему станет интересно, но ему неинтересно, Франклин! Да и почему должно быть иначе, если мама всегда за ним все уберет? Сколько еще мы будем это терпеть? Пока он не пойдет в колледж?

– Ладно, я признаю, что мы оказались в самом настоящем замкнутом круге. Это помогает ему привлекать внимание…

– Мы не в замкнутом круге, мы на войне, Франклин! И наши войска несут большие потери. У нас не хватает амуниции. Наши границы захвачены.

– Давай-ка проясним кое-что? Это твой новый способ приучения к горшку – позволить ему ходить в собственных испражнениях и размазывать их по нашему белому дивану? Это поучительно? Или это наказание? Потому что мне кажется, что каким-то образом этот твой новый метод совершенно перемешался с твоим идиотским негодованием по поводу того, что у какого-то другого ребенка зуд.

– Он ее на это соблазнил.

– Да ладно, прекрати.