Нам нужно поговорить о Кевине

Он не был именно непослушным – это та деталь, которую разоблачающие статьи в воскресных журналах изображали неправильно. На самом деле он мог соблюдать правила при выполнении заданий с ужасной точностью. После обязательного периода, в течение которого он изображал неумеху и писал кривые, не доведенные до конца буквы, что съезжали со строчки, словно их подстрелили, он сел и по команде написал в тетради идеально и четко по линии: «Смотри, Салли, смотри. Иди. Иди. Иди. Беги. Беги. Беги. Беги, Салли, беги». Я не знаю, как объяснить, почему это показалось мне ужасным, кроме того, что он продемонстрировал мне коварный нигилизм первоклассника. Даже то, как он выписывал эти буквы, заставило меня испытать беспокойство. У них не было характера. Я хочу сказать, что у него так и не развился почерк, как мы его понимаем – то есть вызывающий какие-то ассоциации личный отпечаток на стандартизованном шрифте. С того момента, как он признал, что знает, как нужно писать, его буквы безошибочно повторяли примеры в учебнике, без всяких дополнительных хвостиков и закорючек. Над «t» были ровные черточки, над «i» стояли точки, и никогда раньше мне не казалось, что в раздутых «В», «О» и «Р» столько пустого места.

Я хочу сказать, что каким бы формально послушным он ни был, учить его было невыносимо. Когда ты приходил домой, ты мог наслаждаться его замечательными успехами, но мне никогда не доставалось этих моментов, когда – эврика! – случается внезапный прорыв и вознаграждает взрослого за часы терпеливых уговоров и отупляющих повторений. Учить ребенка, который отказывается учиться у тебя на виду, приносит не больше удовлетворения, чем кормить его, уходя и оставляя тарелку в кухне. Он совершенно явно целенаправленно отказывал мне в удовольствии. Он был полон решимости заставить меня чувствовать себя бесполезной и ненужной. Хотя я была меньше твоего убеждена в гениальности нашего сына, он был – то есть, наверное, и сейчас является, если это можно сказать о мальчике, который крепко держится за акт столь полного идиотизма, – очень смышленым. Однако мой повседневный опыт в качестве его наставницы походил на обучение исключительного ребенка – согласно эвфемистической традиции, которая, кажется, каждый год изобретает все более нечестные замены слову «дебил». Я спрашивала, сколько будет два плюс три – снова, и снова, и снова, пока однажды, когда он непреклонно и злонамеренно в очередной раз отказался ответить «пять», я села, написала на бумаге

12 378

6 945

138 964

3 978 234,

прочертила линию снизу и сказала:

– Вот! Складывай! И умножь на 25, когда закончишь, раз считаешь себя таким умным!

В течение дня я скучала по тебе, как скучала и по своей прежней жизни, в которой я была слишком занята в течение дня, чтобы скучать по тебе. В той жизни я довольно хорошо разбиралась в истории Португалии – вплоть до порядка смены монархов и количества евреев, уничтоженных инквизицией; а теперь я повторяла алфавит. Не кириллический, не еврейский; обычный алфавит. Даже если бы Кевин оказался ревностным учеником, я все равно ощущала бы такой режим как понижение в ранге того стремительного сорта, которое часто происходит во сне: внезапно человек оказывается сидящим за последней партой, пишет контрольную сломанным карандашом, и на нем нет штанов. Тем не менее я бы, возможно, терпела эту унизительную роль, если бы не дополнительное унижение в виде жизни – теперь уже более шести лет подряд – с руками по локоть в дерьме.

Ладно, расскажу начистоту.

Настал июльский день, когда, согласно традиции, Кевин испачкал один подгузник, был вымыт, намазан кремом и посыпан тальком, и все это для того, чтобы снова опорожнить кишечник через двадцать минут. Или примерно через это время, по моим предположениям. Но во второй раз он превзошел сам себя. Это было в тот же день, когда я настояла, чтобы он написал какое-нибудь осмысленное предложение про свою жизнь, а не еще одну раздражающе-нейтральную строчку про Салли; и он написал в тетради: «В детскам саду все гаварят что моя мама выглядет очинь старой». Я покраснела как свекла, и именно в тот момент я почуяла тот характерный запашок. И это после того как я дважды сменила ему подгузник. Он сидел на полу, скрестив ноги, и я за талию подняла его на ноги, оттянув памперс, чтобы удостовериться в своей правоте. Я слетела с катушек.

– Как ты это делаешь?! – закричала я. – Ты же почти ничего не ешь, откуда оно берется?!