Нам нужно поговорить о Кевине

Наш местный педиатр доктор Голдблатт встретил нас в больнице Найака в крошечном, страшно тесном пункте первой помощи, и там я почувствовала полную уверенность в том, что все понимают, что я наделала. Надпись «Горячая линия шерифа Нью-Йорка для пострадавших» рядом с окошком регистратуры висела там словно специально для моего сына. Я говорила слишком много, сообщив при этом слишком мало: я что-то бормотала дежурной медсестре про то, что произошло, но не говорила, как это случилось. Тем временем неестественное самообладание Кевина превратилось в позу солдафона: он стоял прямо, подняв подбородок под прямым углом. Взяв на себя заботу о том, чтобы поддерживать руку газетой, он позволил доктору Голдблатту держать его за плечо, пока шел по коридору, но мою руку он стряхнул. Когда он вошел в приемную ортопеда, он повернулся кругом и быстро сказал:

– Я могу пойти к врачу сам.

– Ты не хочешь, чтобы я составила тебе компанию? Вдруг будет больно?

– Ты можешь подождать снаружи, – скомандовал он. Перекатывающиеся желваки на его сжатой челюсти были единственным признаком того, что ему уже было больно.

– Да у вас тут прямо-таки маленький мужчина, Ева, – сказал доктор Голдблатт. – Похоже, вы получили нужные указания.

К моему ужасу, он закрыл дверь.

Я хотела, я правда хотела быть рядом с Кевином. Я отчаянно хотела все исправить и показать ему, что я мать, которой можно доверять, а не монстр, который способен в мгновение ока швырнуть его через всю комнату, словно мстительный призрак из «Полтергейста». Но да, я также боялась, что Кевин расскажет хирургу или Бенджамину Голдблатту о том, что я сделала. На этот счет есть законы. Меня могли арестовать; о моем деле могли бы потрясенно написать в отдельной рамке на странице «Рокленд таймс». Я как-то грубо пошутила о том, что буду рада, если Кевина у меня заберут – и его могли отобрать у меня по-настоящему. Меня как минимум могли бы обязать терпеть ежемесячные визиты какого-нибудь осуждающего меня социального работника, который будет проверять, нет ли на моем сыне синяков. Как бы сильно я ни заслуживала осуждения, я все же предпочитала медленный огонь частного самобичевания обжигающему хлысту общественного порицания.

Так что, пока я неподвижным взглядом смотрела на застекленную витрину, в которой были выставлены адресованные персоналу письма преувеличенной благодарности от довольных пациентов, я пыталась придумать смягченные версии произошедшего. Ах, доктор, вы же знаете, как дети преувеличивают. Бросать его? Да он бежал по коридору, и когда я вышла из комнаты, я налетела на него, случайно… И тут он, ах, конечно, он упал, и ударился – очень сильно ударился о напольную лампу… Мне было тошно от самой себя, и каждое оправдание, которое я придумывала, выглядело нелепо. У меня имелось достаточно времени повариться в собственном соку, сидя на жестком сине-зеленом металлическом стуле в приемной. Медсестра сообщила мне, что нашему сыну сделали операцию, чтобы «очистить концы кости», – процедура, о которой я была более чем счастлива иметь лишь туманное представление.

Однако, когда три часа спустя появился Кевин в ослепительно белом гипсе, доктор Голдблатт похлопал нашего сына по спине и восхитился тем, какого храброго мальчика я воспитала, а хирург-ортопед беспристрастно описал природу перелома, опасность инфекции, необходимость держать гипс сухим и назначил дату, когда Кевину следовало прийти на послеоперационный осмотр. Оба врача любезно опустили упоминание того факта, что персоналу пришлось сменить нашему сыну грязный подгузник – от Кевина больше не воняло. Я молча кивала головой, пока украдкой не поймала быстрый взгляд сына; он посмотрел мне в глаза ясным, блестящим взглядом идеального соучастника.

Я была у него в долгу. Он знал, что я у него в долгу. И я буду у него в долгу еще очень долго.

Везя его домой, я болтала (То, что сделала мамс, было очень, очень плохо, и ей очень, очень жаль), хотя этот прием в виде отстраненного третьего лица, должно быть, представлял мое сожаление в сомнительном свете, словно я уже возложила вину за этот инцидент на своего воображаемого друга. Кевин молчал. Выражение лица у него было равнодушное, почти надменное, пальцы закованной в гипс правой руки он на манер Наполеона сунул под рубашку; Кевин сидел прямо и смотрел, как за боковым стеклом мелькают огни моста Таппан Зи – ни дать ни взять генерал-победитель, получивший почетное ранение в бою и теперь наслаждающийся приветственными криками толпы.