Нам нужно поговорить о Кевине

Стандартный случай. В пригороде Сан-Диего пятнадцатилетний Чарльз «Энди» Уильямс[231] – тощий, непритязательного вида белый паренек с тонкими губами и спутанными волосами, похожими на потертый ковер, принес в старшую школу «Сантана» пистолет 22-го калибра в своем рюкзаке. Он спрятался в мужском туалете, где застрелил двоих, а потом пошел в холл и принялся стрелять по всему, что двигалось. Двое учеников были убиты, тринадцать ранены. Когда он снова отступил в туалет, полиция нашла его там скорчившимся на полу, с приставленным к голове пистолетом. Он нелепо скулил: «Это всего лишь я»; его арестовали без сопротивления. На данный момент почти само собой разумеется, что он только что расстался со своей девушкой, которой было двенадцать лет.

Любопытно, что в новостях в понедельник вечером некоторые из его соучеников охарактеризовали стрелка – как обычно, – как того, к кому «цеплялись» и кого преследовали как «урода, придурка и неудачника». Тем не менее другая группа детей утверждала, что у Энди имелось довольно много друзей, его и близко нельзя было назвать непопулярным, и не сказать, чтоб его особенно доставали; наоборот, он «пользовался популярностью». Эти последние описания, должно быть, смутили нашу публику, так как сегодня вечером, когда Джим Лерер вновь обратился к этой истории, в очередной раз вопрошая «почему, почему, почему», все описания стрелка как «популярного» были опущены. Если Энди Уильямса не задирали, то он не может служить подтверждением модной нынче интерпретации этих случаев как «мести ботаников», а она предположительно должна научить нас не более строгому контролю за оружием, а озабоченности муками несовершеннолетних изгоев.

Соответственно, в то время как Энди Уильямс теперь почти так же знаменит, как его эстрадный тезка[232], я сомневаюсь, что среди потребителей новостей в этой стране найдется хоть один, который сможет назвать имена тех двоих учеников, которых он застрелил, – подростков, не сделавших ничего плохого, а всего лишь пришедших в туалет в то утро, когда их более удачливые одноклассники решили заставить свои мочевые пузыри потерпеть до конца урока геометрии – Брайан Закор и Рэнди Гордон. Осуществляя то, что я могу назвать лишь гражданским долгом, я выучила их имена наизусть.

На протяжении своей жизни я слышала, как родители упоминали ужасающие случаи, в которых что-то происходило с их детьми: как на них опрокидывалась целая кастрюля с кипящим рагу из индейки или как они доставали своенравную кошку через окно на третьем этаже. До 1998 года я считала, что понимаю, о чем они говорят – или о чем избегают говорить, поскольку вокруг таких историй часто возникает забор и доступ к ним разрешен как в палату интенсивной терапии – только самым близким родственникам. Любые личные беды других людей исключительны, и я была бы благодарна за знак «Вход воспрещен», по другую сторону которого я могла бы скрыть тайное и оскорбительное чувство облегчения от того, что с моими любимыми людьми все в порядке. И все же мне казалось, что я в общих чертах представляю себе то, что лежит по ту сторону этого знака. Будь то дочь или дедушка, боль остается болью. Что ж, я прошу прощения за свои предположения. Я понятия не имела о том, каково это.

Когда ты являешься родителем, то что бы ни случилось, как бы далеко ты ни был в этот момент и насколько не в силах был бы предотвратить произошедшее, тебе кажется, что все, что случается с ребенком – это твоя вина. Ты – все, что есть у твоих детей, и их убежденность в том, что ты сможешь их защитить, заражает и тебя. Так что на случай, если ты, Франклин, ждешь, что я просто еще раз начну отрицать вину, то напротив: в широком смысле это до сих пор ощущается как моя вина, и в широком смысле так было, когда это случилось.