Нам нужно поговорить о Кевине

– Еще и доступ к делам закроют[253]. Но в Джонсборо все с нетерпением этого ждут.

– Ты ведь не всерьез считаешь, что они заранее сходили в юридическую библиотеку и сверились со сборниками законов.

– Х-м, – неопределенно промычал Кевин. – Откуда ты знаешь? Да и вообще: может, это тупо – думать о будущем все время. Откладывай настоящее достаточно долго, и оно, типа, никогда не случается; знаешь, о чем я?

– Не зря ведь малолетних преступников приговаривают к меньшим срокам, – сказал ты. – Эти ребята не соображали, что делают.

– Ты так не думаешь, – язвительно сказал Кевин. (Если мои насмешки над подростковыми тревогами его возмущали, то твое сочувствие, возможно, оскорбило его еще больше.)

– Ни один одиннадцатилетний ребенок не понимает по-настоящему, что такое смерть, – сказал ты. – У него нет настоящего понимания того, что такое другие люди, что они чувствуют боль, да даже что они существуют. И его собственное взрослое будущее тоже не является для него реальностью. Поэтому его гораздо легче выбросить на ветер.

– Может, его будущее для него реально, – сказал Кевин. – Может, в этом-то и проблема.

– Да ладно, Кев, – сказал ты, – все эти ребята, устраивавшие стрельбу, были из среднего класса, а не из каких-нибудь городских трущоб. Эти ребята рассчитывали на жизнь с ипотекой, машиной и работой менеджера, с ежегодным отпуском на Бали или типа того.

– Ну да, – промурлыкал Кевин, – как я и сказал.

– Знаешь что? – вмешалась я. – Кому какое дело. Кому какое дело, являются ли для них реальными люди, в которых они стреляют, и кому есть дело до их болезненных ссор с подружками, у которых еще даже сиськи не выросли. Кому какое дело. Проблема в оружии. В оружии, Франклин. Если бы оружие не валялось в домах этих людей, словно какие-то веники, никто из этих…

– О боже, началось, – сказал ты.

– Ты слышал, Джим Лерер сказал, что в Арканзасе владение огнестрельным оружием несовершеннолетними даже не является незаконным?

– Они их украли…

– Потому что их можно было украсть! И у обоих мальчиков имелись собственные ружья. Это абсурд. Нет оружия – и два этих отморозка идут и пинают кошку, или – это твое представление о разрешении разногласий – идут и бьют свою бывшую подружку кулаком в лицо. Разбитый нос, и все расходятся по домам. Эта стрельба настолько бессмысленна; мне кажется, нужно быть благодарным, если сумеешь найти в подобных случаях хоть какой-то дерьмовый урок.

– Ладно, я могу понять ограничение на автоматическое оружие, – сказал ты тем поучительным тоном, который для меня был бичом родительства. – Но стрелковое оружие никуда не денется. Оно является большой частью этой страны: спортивная стрельба, охота, не говоря уже о самозащите…

Ты замолчал, потому что я явно перестала слушать.

– Ответ – если он вообще есть – это родители, – снова заговорил ты, теперь расхаживая по комнате и перекрикивая телевизор, с которого снова с вожделением смотрело большое толстое лицо покинутой Моники Левински. – Можешь поставить последний доллар на то, что этим мальчикам не к кому было обратиться. Никого, кому они могли бы облегчить душу, кому они могли бы довериться. Когда любишь своих детей, и поддерживаешь их, и возишь их в разные места, типа музеев и полей сражений, и когда находишь для них время, доверяешь им и выражаешь интерес к их мыслям – вот тогда не случается подобных необдуманных поступков. А если ты не веришь мне, спроси Кевина.

Но Кевин в кои-то веки не стал скрывать насмешку.

– Ага, пап! На меня действительно оказывает большое влияние то, что я могу рассказать тебе или мамси все, особенно когда нахожусь под всем этим давлением среды и прочей хрени! Вы всегда спрашиваете, в какие видеоигры я играю или какое у меня домашнее задание, и я всегда знаю, что могу обратиться к вам в трудную минуту!

– Что ж, если бы ты не мог к нам обратиться, парень, – проворчал ты, – ты бы не считал, что это так чертовски забавно.

Селия только что прокралась обратно в гостиную и стояла в дверях, теребя лист бумаги. Мне пришлось махнуть ей, чтобы она вошла. Она всегда казалась беззащитной, но эта ее подобострастная покорность была чем-то новым, и я надеялась, что это лишь временный период. Получше приклеив края повязки на глазу, я посадила ее на колени, чтобы полюбоваться ее рисунком. Он привел меня в уныние. Белый халат доктора Сахатьяна был таким большим, что его голова не поместилась на листе; автопортрет самой Селии доставал окулисту только до колена. Хотя обычно ее рисунки были светлыми, искусными и тщательно выполненными, на том месте, где должен был быть ее левый глаз, она нарисовала бесформенные каракули, которые вылезали за линию щеки.

Ты тем временем спрашивал: