Нам нужно поговорить о Кевине

Разве мы с тобой не обсуждали, какой дом я рисовала в своем воображении? У тебя должно было сложиться хоть какое-то представление. Дом, который представляла себе я, был старым, в викторианском стиле. Если уж он должен был быть большим, то в высоту: три этажа и чердак; он должен был быть полон укромных уголков и закутков, чье изначальное предназначение уже утрачено: комнаты для рабов и инструмента, погреб для хранения овощей и коптильня, кухонный лифт и «вдовья площадка»[125] на крыше. Дом, который рассыпается на части, в котором с крыши падают куски шифера, а из стен сочится история, который требует по субботам кропотливо ремонтировать шаткую балюстраду, в то время как вверх поднимается аромат от остывающих на кухонной столешнице пирогов. Я бы обставила его подержанной мебелью с выцветшей и потертой цветочной обивкой, повесила бы купленные на гаражной распродаже шторы с кисточками на подхватах, расставила бы в нем серванты из красного дерева с потемневшими от времени зеркалами. На веранде висели бы качели, а рядом в старом жестяном ведре росла бы чахлая герань. Никто не стал бы вставлять в рамки наши потрепанные стеганые одеяла или продавать их с аукциона как ценнейшие образцы раннего американского рукоделия – мы бы стелили их на кровати и пользовались ими, пока они не износятся. Как появляются катышки на шерсти, так и в этом доме сам по себе появлялся бы разный хлам: велосипед со стертыми тормозными колодками и спущенной шиной; требующие небольшого ремонта стулья с прямой спинкой; старинный угловой шкаф из хорошего дерева, выкрашенный в отвратительный синий цвет, про который я вечно буду говорить, что обдеру его и перекрашу, и которым так и не найду времени заняться.

Я не стану продолжать, потому что ты совершенно точно знаешь, о чем я говорю. Я знаю, что такие дома сложно протопить; я знаю, что в них гуляют сквозняки. Я знаю, что септик в них часто протекает, а счета за электричество огромны. Я знаю, что ты страдал бы из-за того, что старый колодец на заднем дворе опасно привлекателен для окрестных ежиков. Я в состоянии так ярко представить себе этот дом, что могу с закрытыми глазами пройти через его заросший двор и сама упасть в тот колодец.

Выйдя из машины и распрямив спину на бетонной площадке перед нашим новым обиталищем, я подумала: обиталище, вот самое подходящее слово. Мой идеальный дом был уютным и оставлял внешний мир за пределами своих стен; а эти выходящие на Гудзон широкие зеркальные окна (вид, надо признать, был потрясающий) демонстрировали весь дом так, словно он вечно открыт для показа покупателям. Розовый гравий заполнял пространство между плитами дорожек, и все вместе это выглядело как огромный придверный коврик. Вдоль фасада и центрального прохода росли низкие кусты. Никаких ореховых деревьев, никакого неухоженного буйства золотарника и мха – только низкие стриженые кусты. А вокруг них? Лужайка. И трава на ней не того приятного прохладного сорта, чьи тонкие ярко-зеленые травинки манят лениво поваляться с лимонадом в окружении пчел, а упругая и шершавая, как зеленая абразивная сторона губки для мытья посуды.

Ты широко распахнул парадную дверь. Холл переходил в гостиную размером с баскетбольную площадку; пара низких ступенек вела оттуда в столовую, которую частично отделяла от кухни специальная перегородка для передачи еды – без сомнения, какой-нибудь стряпни из вяленных на солнце помидоров. Мне на глаза еще не попалась ни одна дверь. В панике я подумала: здесь негде спрятаться.

– Скажи, разве не впечатляюще? – спросил ты.

– У меня нет слов, – честно ответила я.

По идее, маленький ребенок, которого впустили в просторный дом без мебели, с гладким деревянным полом, сверкающим в лучах бледного солнца, должен бы был носиться по нему, скользя ножками в носках по полу, визжа и хохоча, совершенно не обеспокоенный тем, что его привели в стерильную пустоту – пустоту, Франклин! Вместо этого Кевин мертвым грузом повис на твоей руке, и его пришлось уговаривать «пойти на разведку дома». Он медленно дотащился до середины гостиной и сел на пол. Я не раз испытывала минуты отчуждения по отношению к сыну, но в тот момент, увидев его глаза – круглые и пустые, как у Сиротки Энни[126], и тусклые, словно их покрывал слой воска, и его руки, безвольными рыбами лежащие на деревянных половицах, я поняла, что никогда еще не испытывала настолько схожих с ним чувств.

– Ты должна посмотреть главную спальню! – сказал ты, хватая меня за руку. – Окна в крыше потрясающие!

– Окна в крыше! – бодро воскликнула я.

Все углы в нашей громадной спальне были скошенными, а потолок – наклонным. Это действовало на нервы, а явно выраженное в конструкции дома недоверие к привычным параллельным и перпендикулярным линиям и к понятию «комната» вызывало ощущение ненадежности.

– Отпад, да?

– Отпад!