Нам нужно поговорить о Кевине

Последнее, что мы готовы признать, – это то, что запретный плод, который мы глодаем с того момента, как достигли магического возраста в 21 год – это то же самое яблоко, которое мы кладем своим детям на ланч в школьный портфель. Мы не хотим признавать, что ссоры на детской площадке в точности повторяют махинации в зале заседаний совета директоров, и что наша социальная иерархия – это всего лишь продолжение того, кто первым был выбран в команду по кикболу[138], и что взрослые люди по-прежнему делятся на задир, толстяков и плакс. Что такого особенного предстоит узнать ребенку? Можно предположить, что мы командуем ими, исходя из эксклюзивного права на секс, но этот довод настолько произвольно игнорирует факты, что, наверное, является результатом групповой амнезии, о которой мы все договорились. По сей день одними из самых ярких сексуальных воспоминаний для меня являются те, которые относятся к возрасту до десяти лет, – о них я поведала тебе под одеялом в лучшие дни нашей жизни. Нет, у них тоже есть секс. На самом деле мы являемся более крупными и жадными версиями такой же точно питающейся, испражняющейся, испытывающей половое возбуждение массы; мы всеми силами стремимся скрыть от других – пусть и от трехлетнего ребенка, – что по большей части мы лишь едим, испражняемся и возбуждаемся. Секрет в том, что никакого секрета нет. Вот что мы на самом деле хотим скрыть от наших детей, и это сокрытие является истинным заговором взрослых, пактом, который мы заключаем, Талмудом, который мы охраняем.

Конечно, к тому времени, как Кевину исполнилось четырнадцать, мы отказались от попыток контролировать то, какие фильмы он смотрит, насколько поздно ложится и какие немногочисленные книги читает. Но, просматривая эти дурацкие фильмы и заходя на дурацкие сайты, глотая дурацкий самогон, посасывая дурацкие окурки и занимаясь сексом с глупыми школьницами, Кевин, должно быть, чувствовал себя жестоко обманутым. А в тот четверг? Готова поспорить, он и тогда чувствовал себя обманутым.

А пока что по снисходительному выражению лица Харви я понимала, что он расценил мою мини-лекцию как вредное самолюбование. Наше дело – то есть его дело – строилось на утверждении, что я была нормальной матерью с нормальными материнскими привязанностями, которая предпринимала нормальные шаги для того, чтобы воспитать нормального ребенка. Стали ли мы жертвами невезения, плохой генетики или дурной культуры – все это оставалось на домыслы шаманам, биологам и антропологам, но не суду. Харви настойчиво стремился к тому, чтобы пробудить живущий в любом родителе скрытый страх: что можно сделать абсолютно все возможное, и все равно включить новости и оказаться в кошмаре, от которого невозможно пробудиться. Задним числом я понимаю, что это был чертовски здравый подход, и теперь, когда прошел почти год, я чувствую себя глупо из-за того, что тогда вела себя столь вздорно.

И все же наша защита, построенная на идее «упаси боже других от такого несчастья», вызывала у меня такое же сильное отвращение, как и обезличенный резиновый штамп «послеродовая депрессия». Я чувствовала, что меня вынуждают проводить различие между всеми этими супернормальными мамочками и собой – исключительно второсортной, пусть на мне и висел ценник в 6,5 миллиона долларов (адвокаты истцов выяснили, сколько стоила моя компания). Я к тому времени уже потеряла все, Франклин – то есть все, кроме компании, и мне казалось глупым продолжать владеть ею при сложившихся обстоятельствах. Правда, с тех пор я иногда испытываю тоску по моему корпоративному детищу, о котором теперь заботятся чужие люди, но тогда мне было все равно. Мне было плевать, проиграю ли я дело, лишь бы в процессе меня хотя бы заставляли бодрствовать; мне было плевать, потеряю ли я все деньги, и я прямо-таки молилась о том, чтобы мне пришлось продать наш дом, который был для меня как бельмо на глазу. Мне было плевать на все. В апатии есть некая свобода, дикое, головокружительное освобождение, от которого можно почти опьянеть. Можно делать что угодно. Спроси у Кевина.

Как обычно, мне задал свои вопросы адвокат противоположной стороны (им я очень понравилась – они хотели бы пригласить меня в качестве свидетеля со своей стороны), и меня попросили покинуть место для дачи показаний. На полпути я остановилась.

– Простите, ваша честь, я кое-что вспомнила.

– Вы хотите внести официальные поправки в ваши показания?

– Одно игрушечное ружье мы Кевину все-таки разрешили.

(Харви вздохнул.)

– Это был водяной пистолет, когда ему исполнилось четыре года. Мой муж очень любил водяные пистолеты, когда был маленьким, поэтому мы сделали исключение.