Наполеон. Дорога на Варенн

Вскоре обиды со стороны губернатора стали еще сильнее; в своем забвении простейших приличий он дошел до того, что пригласил к себе на ужин генерала Буонапарте, чтобы показать его какой-то знатной англичанке, сделавшей остановку на острове Святой Елены.

Наполеон даже не ответил на это приглашение.

Гонения продолжились с удвоенной силой.

Отныне никто не мог отправить письма, предварительно не дав его на прочтение губернатору, и всякое письмо, где Наполеон именовался императором, изымалось.

Генерала Буонапарте уведомили, что издержки, которые он себе позволяет, слишком велики; что правительство готово покрывать расходы лишь на его ежедневный стол не более чем на четырех человек, бутылку вина в день на каждого и один званый обед в неделю; все траты, выходящие за эти рамки, генерал Буонапарте и его свита должны оплачивать сами.

Император велел сломать свое столовое серебро и отправил его в город, чтобы продать; однако губернатор потребовал, чтобы оно было продано лишь тому, кого он предложит; человек, предложенный им, заплатил шесть тысяч франков за первую партию присланного ему лома, что составило не более двух третей от стоимости этого столового серебра, оцененного на вес.

Император принимал ванну ежедневно; ему было сказано, что он должен довольствоваться одной ванной в неделю, поскольку воды в Лонгвуде крайне мало.

В Лонгвуде было несколько деревьев, под которыми император любил иногда прогуливаться и которые одни давали тень в пределах той местности, где ему дозволялись прогулки. Губернатор велел срубить их и, когда император пожаловался на эту жестокость, ответил, что не знал, что деревья эти были милы сердцу генерала Буонапарте, но раз он о них сожалеет, то будут посажены другие.

В то время у Наполеона начали случаться вспышки возвышенного гнева.

Ответ губернатора вызвал одну из подобных вспышек.

— Худшее из того, что сделали английские министры, — воскликнул он, — состоит впредь не в том, что они отправили меня сюда, а в том, что они отдали меня в ваши руки. Я жаловался на адмирала, но он, по крайней мере, обладает благородством; вы же позорите вашу нацию, и ваше имя станет клеймом бесчестия.

Наконец, было замечено, что к столу императора поставляют мясо павших животных, а не забитых.

В просьбе иметь живой скот было отказано.

С этого времени жизнь Наполеона являет собой лишь медленную и мучительную агонию, которая длится, однако, пять лет; еще пять лет новоявленный Прометей остается прикованным к скале, где Гудсон Лоу терзает его сердце.

Наконец, 20 марта 1821 года, в день славной годовщины возвращения Наполеона в Париж, император почувствовал с утра сильное стеснение в области желудка и нечто вроде тягостного удушья в груди; вскоре острая боль стала ощущаться в надбрюшии, в левом подреберье, и распространилось на всю левую половину грудной клетки вплоть до плеча.

Несмотря на начатое лечение, жар не спадал, живот стал болезненным к прикосновению, а желудок напрягся.

К пяти часам пополудни приступ повторился, сопровождаемый ощущением ледяного холода, особенно в нижних конечностях, и больной жаловался на судороги.

Тем не менее, поскольку в это время его пришла навестить г-жа Бертран, он сделал над собой усилие, чтобы казаться не столь разбитым, и даже притворился веселым, но вскоре его печальное расположение духа одержало верх:

— Нам следует приготовиться к роковому приговору; вам, Гортензии и мне суждено покориться ему на этой ужасной скале. Я уйду первым, затем уйдете вы, за вами последует Гортензия. Но мы втроем снова встретимся на Небесах.

И он прибавил четверостишие из «Заиры»:

Но увидать Париж мне не достанет силы;
Ужель не видите, я на краю могилы
И, наконец, иду к царю царей — просить
За муки в честь него меня вознаградить.[8]

Последовавшая затем ночь была беспокойной, симптомы болезни становились все более и более серьезными; после рвотного питья они на короткое время исчезли, но вскоре проявились снова.

И тогда доктор Антомарки и г-н Арнотт, хирург 20-го полка, стоявшего гарнизоном на острове, почти против воли императора провели консилиум.

Оба врача признали необходимым прикладывать большой нарывной пластырь на всю брюшную область, использовать слабительное и каждый час опрыскивать уксусом лоб больного.

Болезнь, тем не менее, продолжала быстро развиваться.

Однажды вечером кто-то из слуг Лонгвуда сказал, что видел комету; Наполеон услышал его слова, и это предзнаменование ошеломило его.

— Комета! — воскликнул он. — Это был знак, предвещавший смерть Цезаря!

Одиннадцатого апреля холод в ногах стал невыносимым.

Доктор попытался пустить в ход припарки, чтобы прогнать холод.

— Все это бесполезно, — сказал ему Наполеон. — Болезнь не там, она в желудке и в печени; у вас нет лекарства от жара, который сжигает меня, нет препарата, нет медикаментов, чтобы утишить огонь, пожирающий меня.